Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

А люди все возвращались и возвращались, каждый день Зеленая Яма радовалась новости, что тот или иной вернулся.

Возвратился и Борис Прелч.

— Борис, — встрепенулся я. — Когда? Откуда?

Дома его, конечно, быть не могло. Прежняя его квартира на углу Товарнишкой и Покопалишкой улиц принадлежала теперь чужим людям: после того как его отца зимой сорок четвертого года задавило вагонами на товарной станции, там поселилась никому не известная семья.

Вернулся Прелч Борис! Но не в Зеленую Яму, а в городскую больницу. В Бухенвальде он заболел туберкулезом, и его прямо с поезда, который привез бывших узников в Любляну неделю назад, отправили в легочное отделение.

Узнав об этом, мы — я, мой брат, Вое Есенек и Эди Рожич (который тем временем уже демобилизовался) — пошли навестить его. В застекленном вестибюле легочного отделения дежурная медсестра сказала нам, что Борис Прелч уже с неделю как умер. Мы переглянулись. Все привыкли к ежедневным известиям о смертях, чувства притупились, теперь нас смертью не удивишь: если и вправду дела Бориса были так плохи, то к лучшему, что он умер и похоронен, что прощание и погребальная церемония позади, смерть больше никого глубоко не трогала. Мы попрощались и вышли. В больничном саду нас догнала запыхавшаяся медсестра, та самая, из вестибюля.

— Извините, господа, — полы ее халата все еще развевались, — нет ли среди вас господина Мариана Рожанца?

Мы замерли как вкопанные от этого «господа», наконец Эди пихнул меня в спину. И я отозвался:

— Это я.

— Не могли бы вы последовать за мной, господин? Это ненадолго.

Я пошел за ней.

— Речь идет о наследстве, — объяснила она по дороге. — Он все оставил вам.

Я смутился, не понимая, о чем это она, а женщина продолжала:

— Я чуть было не отправила вещи вместе с покойником в мертвецкую, а потом подумала: наверное, в завещании говорится о сыне нашего сотрудника из терапевтического отделения, о сыне Виктора Рожанца. Вы его сын?

— Да.

— Вот видите, как я оказалась права. Пусть полежат, подумала я, пока господин Виктор не вернется из плена.

Она провела меня в служебное помещение.

— Тут, правда, немного, — говорила она. — А поскольку вы — единственный наследник, Борис так и сказал, я связала в один узел и его личные вещи, и все, что выгребла из тумбочки. Вот!

На длинной полке, прибитой к стене в подсобке, действительно лежал тюк, связанный из пестрого солдатского палаточного полотна, с какими возвращались интернированные; на первый взгляд мертвые вещи, но, как только я подумал, что там находятся предметы, которых совсем недавно касалась рука Бориса, все стало иным. Это был кусочек его жизни, святое, к чему я и не надеялся приблизиться.

— Все свои вещи я завещаю Мариану Рожанцу, произнес он перед смертью, — обратилась ко мне сестра, — одному из редких людей, которые не обманули моих ожиданий. А поскольку в отделении он больше общался с детьми, я подумала, что вы, должно быть, молоды, очень молоды.

— Но кто же я на самом деле, сестра?! — выпалил я, почти проорал.

И хорошо, что выпалил. Эта чушь была единственным способом сдержать слезы, которые набежали на глаза: «господин», «наследство», «один из редких людей, которые не обманули ожиданий» — все это навалилось на меня, ошарашило, я никак не мог привести свои мысли в порядок. На самом деле не произошло ничего необычного: Бориса привезли с железнодорожного вокзала в больницу, в отделение, где он уже бывал, здесь он вспомнил о моем отце, вспомнил меня и арбу, на которой я вез его на перевязку…

— Вам удалось сделать для него что-то хорошее, а мне нет, — произнесла сестра. — Он все просил меня, просто настаивал, чтобы я назвала ему имя какого-нибудь знаменитого человека, умершего от туберкулеза. Я же так и не вспомнила, хотя искренне хотела облегчить его страдания. И только в самые последние минуты меня осенило, что можно и соврать. Людвиг ван Бетховен, почти закричала я. Людвиг ван Бетховен, повторил он. Мне кажется, он умер почти счастливым.

— Умер, сестра, — сухо произнес я. — Разве тут уместно говорить о счастье?

— Когда как, — ответила она и сложила белые руки над тяжелыми четками, свисавшими ниже пояса. — Не всегда, но иногда можно.

— Большое спасибо, сестра.

Я стащил с полки узел и сухо попрощался, пытаясь совладать с чувствами, захлестнувшими мою душу. Да и Вое, мой брат и Эди уже, верно, заждались меня.

И правда, мои друзья стояли на Залошкой улице. Они с удивлением взглянули на наследство, завернутое в маскировочное полотно, узел я почти волочил по земле; теперь это была наша общая собственность.