Матиас Энар - Компас

Да, память поистине грустная штука: сейчас мне гораздо яснее вспоминается стыд, который одолевал меня, пока я брел через весь город в носках и этих стареньких шлепанцах ярко-голубого цвета, чем трепетное двухчасовое бдение в мечети Сулеймана, первый душевный экстаз, который я не поверяю музыкой; несколько лет спустя, рассказывая Саре эту историю, которую она окрестила «le Satori de la godasse» [161] Satori — медитация, отрешенность (в буддизме). Здесь : расставание с обувкой. , я вспомнил известное рубаи Хайяма:

В отличие от старика Хайяма, я так и не осмелился вернуться в мечеть Сулеймана; в последний свой приезд в Стамбул я только зашел в ее сад, чтобы навестить могилу архитектора Синана, — он был истинным посредником между нами и Богом, как мало кто из людей; я почтил его память короткой молитвой, а заодно припомнил мерзкие шлепанцы, которые унаследовал от неизвестного владельца в тот памятный день, а потом не то потерял, не то выбросил, даже не подумав проверить (такой уж я маловерный человек), волшебные они или нет.

Не знаю, чем это объясняется — синдромом Стендаля [163] Синдром Стендаля — психическое расстройство, характеризующееся учащением пульса, головокружением и галлюцинациями. Проявляется, когда человек находится под воздействием произведений изобразительного искусства, поэтому нередко возникает в месте их сосредоточения — музеях, картинных галереях. или реальным мистическим опытом, — но мне казалось, что Лист, этот небесный странник, тоже сумел обрести в этих пейзажах, в этих зданиях новую точку опоры, новую силу; что, может быть, толика света Востока, который он носил в душе, возродилась, в бытность композитора в Константинополе. Разумеется, это чисто интуитивная догадка — может, и представляющая интерес, однако с точки зрения науки, ввиду чрезвычайно скудных отзывов самого Листа о пребывании на берегах Босфора, ее нельзя считать обоснованной.

Но зато мне удалось восстановить другую, более правдоподобную картину — описание первого турецкого ансамбля, личного оркестра Абдул-Азиза; музыканты играли, сидя на полу, на коврах сераля; известно, что султана раздражала «восточная окраска», которую его скрипачи придавали итальянским или немецким произведениям, и что он организовал хор для концертного исполнения опер, в частности «Свадьбы Фигаро»: великий правитель приходил в ярость оттого, что его певцы, привыкшие петь только в унисон, не справлялись с виртуозными дуэтами, трио, квартетами и октетами «Свадьбы», превращая их в какофонию, исторгавшую слезы бессильного гнева у монарха-меломана, и это невзирая на все усилия евнухов, с их ангельскими голосами, и советы опытного вокалиста-итальянца. А ведь еще в 1830 году именно Стамбул возродил к жизни великого, но забытого композитора Августа фон Адельбурга [164] Август фон Адельбург (1830–1873) — скрипач-виртуоз и композитор, автор сонат и концертов для скрипки, струнных квартетов и трех опер: «Зриний», «Валленштейн» и «Мартинуцци». . Я кропотливо восстановил его биографию: Адельбург родился и провел детство на Босфоре, впоследствии прославился в Будапеште национальной оперой «Зриний», с помощью которой пытался доказать, что венгерская музыка, несмотря на утверждения Листа, не имеет цыганских корней; есть нечто загадочное в том, что именно левантинец объявил себя глашатаем венгерского национализма, создав своего героя — Миклоша Зриния, безжалостного истребителя турок; я не сомневаюсь, что именно это внутреннее раздвоение и повергло его в безумие, столь сильное, что оно привело несчастного к заключению в сумасшедший дом и к смерти в возрасте сорока трех лет. Адельбург — первый значительный европейский музыкант, родившийся в Османской империи, — умер сумасшедшим, в бездне инакости, ибо, несмотря на все мосты, на все связи, порожденные временем, эта общность культур оказалась бессильной перед оголтелым национализмом, которым мало-помалу заразился XIX век и который незаметно разрушил хрупкие, едва налаженные контакты между Западом и Востоком, утвердив вместо них превосходство одних наций над другими.

Вот они, мои очки, — под кипой книг и журналов; так я и знал; ох уж эта моя рассеянность! Но что в них толку: для созерцания руин моей спальни (руин Стамбула, руин Дамаска, руин Тегерана, руин меня самого) они мне вовсе не нужны, я и без них все тут знаю наизусть. Цветные литографии и пожелтевшие восточные гравюры. Сборник поэм Пессоа на деревянном резном аналое, где должен лежать Коран. Моя стамбульская феска, тяжелый шерстяной халат, приобретенный на базаре в Дамаске, алеппская лютня, купленная при содействии Надима. А вон те белые тома, с черным профилем и мятежной шевелюрой на корешках, — «Дневники путешествий» Грильпарцера; разумеется, в Стамбуле все потешались над австрийцем, который расхаживал по улицам со «своим Грильпарцером». Ну ладно бы еще с узелком белья для стирки, но с Грильпарцером!.. Немцы просто завистливы, вот и все. Я-то знаю, в чем причина раздора: немцам ненавистен тот факт (этот постулат придумал не я, а Гуго фон Гофмансталь, который обнародовал его в своей знаменитой статье «Мы, австрийцы, и Германия»), что Бетховен уехал в Вену и так никогда и не вернулся в Бонн. Гофмансталь, величайший либреттист всех времен, написал, однако, очень странный театральный диалог между убежденным ориенталистом фон Хаммер-Пургшталем и неутомимым Бальзаком, который Сара обильно процитировала в своей статье о Бальзаке и Востоке; должен признаться, я не очень-то ясно помнил, о чем там речь, и потому вчера разыскал эту статью, где вдруг обнаружил — надо же! — сохранившееся между страницами старое письмо на рваной бумаге с полями и синей разлиновкой — это была половинка листка из школьной тетради.