Матиас Энар - Компас

Мне вспоминаются собственные прогулки в перерывах между работой в архивах и чтением газет того времени, а также беседы со специалистами, способными меня просветить, — брюзгливыми историками, опасавшимися, как это часто бывает в академии, что какой-то молокосос может знать больше, чем они сами, или, не дай бог, уличит их в ошибке, особенно если этот молокосос не турок, а австриец, да и то наполовину, и тема его исследования попадает в пустой научный промежуток между двумя историями — турецкой музыки и ее европейской сестры; иногда у меня возникало неприятное ощущение, что мои исследования подобны Босфору — неоспоримо прекрасному, но текущему меж двух берегов, то есть, по сути своей, всего лишь воде, чтобы не сказать ветру. И тщетно я утешал себя тем, что Колосс Родосский или Геркулесовы столбы тоже стояли, в свое время, сразу на двух берегах, — насмешливые взгляды и саркастические реплики турецких мудрецов частенько обескураживали меня.

К счастью, у меня был Стамбул, и Бильгер, и Фожье, и опиум, помогавший нам постигать мир; моя теория об озарении, постигшем Листа в Константинополе, рождалась из его «Поэтических и религиозных гармоний», особенно из «Благословения Божьего в одиночестве» — произведения, которое он создал в Барановичах, вскоре после своего стамбульского турне; музыкальная «адаптация» стихотворения Ламартина отвечала на вопрос, звучавший в первых строфах: «Откуда, Господи, ко мне пришел покой, что душу страждущую умиротворяет? / Откуда истовая вера, что мое измученное сердце исцеляет?» [157] «Благословение Божье в одиночестве» — 3-я часть фортепианного цикла Листа «Поэтические и религиозные гармонии», отразившего духовные искания музыканта-мыслителя, который призывал к обновлению музыки путем внутренней связи с поэзией. ; интуиция подсказывала мне, что это озарение объясняется встречей с восточной цивилизацией, а не любовным воспоминанием (как это часто писали комментаторы) о Мари д’Агу [158] Мари д’Агу (Мари Катрин Софи де Флавиньи, в замужестве графиня д’Агу; 1805–1876) — французская писательница, публиковавшаяся под псевдонимом Даниэль Стерн. В 1835–1839 гг. — гражданская жена Ференца Листа, мать его троих детей. Их дочь Козима стала женой композитора Вагнера. , которое затмил роман с княгиней Каролиной Сайн-Витгенштейн [159] Каролина Сайн-Витгенштейн (Елизавета Ивановская, в замужестве светлейшая княгиня Витгенштейн; 1819–1887) — автор ряда сочинений на религиозные темы, жена князя Н. П. Витгенштейна, с 1848 по 1861 г. гражданская жена Ференца Листа. .

После поездки в Стамбул Лист отказывается от своей жизни бродячего музыканта, отказывается от успеха прежних блестящих лет и вступает, начиная с Веймара, на длинный путь, ведущий к созерцанию, к новому странствию, которое открывается — притом что некоторые из этих произведений были написаны вчерне ранее — циклом «Поэтические и религиозные гармонии». И хотя «Благословение…» уродуют все горе-пианисты в мире, его тема навсегда останется самой прекрасной мелодией Листа; ее сопровождение (на мой тогдашний слух дебютанта) было призвано выражать пылкую веру, переполняющую душу, тогда как сама мелодия исполнена божественным покоем. Сегодня такое прочтение кажется мне несколько «теологическим» и упрощенным (музыка редко сводится к одной лишь причине ее создания), но близким к моему собственному опыту постижения Стамбула: вспоминаю одно погожее утро, когда небо сияло пронзительной синевой, воздух, еще по-ночному прохладный, пощипывал лицо, Принцевы острова ясно вырисовывались в ослепительном свете за шпилем Сераля, минареты старого Стамбула пронзали небосвод своими остриями, похожими на остро заточенные карандаши, готовые в энный раз начертать имя Аллаха в чистых просветах между тучами; туристов и прохожих было еще довольно мало на странной улице (высокие слепые каменные стены — бывшие караван-сараи и закрытые библиотеки), которая вела на зады мечети Сулеймана, возведенной в XVI веке для Сулеймана Великолепного зодчим Синаном, по прозвищу Божественный. Я прохожу через перистиль, отделанный разноцветным мрамором; между порфировыми колоннами вьются чайки, плиты под ногами блестят, словно увлажненные дождем. Я уже побывал в некоторых мечетях — в Айя-Софии, в Голубой мечети — и увижу еще много других в Дамаске, в Алеппо, даже в Исфахане [160] Исфахан — административный центр провинции Исфахан, третий по величине город Ирана. , но ни одна из них не произвела на меня такого оглушительного впечатления, как эта: когда я оставил обувь в деревянном ящике у входа и вошел в молитвенный зал, у меня стеснилось дыхание, помутилось в глазах, я тщетно силился шагнуть вперед и в конце концов рухнул там, где стоял, на красный ковер с узором из синих цветов, пытаясь прийти в себя. И вдруг обнаружил, что нахожусь в полном одиночестве — один в этом здании, один в этом зале ошеломляющих пропорций, один в окружении света; гигантский купол гостеприимно распростерся надо мной, сотни окошек, идущих по кругу вдоль стен, благосклонно взирают на меня; я сажусь по-турецки, поджав под себя ноги. Я взволнован до слез, но не плачу: мне чудится, будто я парю в воздухе, разглядывая надписи на измитских фаянсовых плитках и мерцающие цветные узоры вокруг; потом меня охватывает глубокое спокойствие, мучительное спокойствие — предвестие экстаза, но очень скоро красота отстраняет, отталкивает меня, и я мало-помалу прихожу в себя; теперь все, что созерцают мои глаза, кажется по-прежнему прекрасным, но мои чувства уже не имеют ничего общего с восторгом, испытанным миг назад. Внезапно мною завладевает тяжкая печаль, чувство потери, мрачное осознание реальности мира, всех его несовершенств и бедствий; эту печаль усугубляет еще и совершенство здания, и мне вспоминается фраза: одни лишь пропорции божественны, остальное принадлежит людям. Но вот в мечеть входит группа туристов; я пытаюсь встать на ноги, но они онемели от двухчасового сидения и не держат меня; наконец я покидаю мечеть Сулеймана, пошатываясь как пьяный, как человек, не знающий, ликовать ему или плакать, и потому бегущий прочь; да, я скорее сбежал, чем вышел из мечети; снаружи меня мгновенно привел в чувство мощный стамбульский ветер, и не только он, но и холодные мраморные плиты двора: отрешившись от действительности, я совсем забыл про свою обувь, и теперь вдруг осознаю, что провел два часа в полной неподвижности, два часа в воображаемых метаниях, о которых напоминают лишь мои часы, и только сейчас обнаружил, что стою посреди двора в носках, а мои туфли исчезли из ящика, где я их оставил; такая потеря мгновенно возвратила меня к печальной прозе жизни, и я выкрал из того же ящика пару грубых сандалий после нескольких бесплодных попыток объясниться с усатым сторожем, который истово бил себя в грудь, беспомощно твердя «no choes, no choes», но все же позволил мне присвоить эти голубые пластиковые шлепанцы — обувку тренеров по плаванию, — в которых я и пересек весь Стамбул, как дервиш, со скорбью в душе.