Мати Унт - Осенний бал

Постепенно Иллимар сблизился с Шютцем даже ближе, чем со мной, — их связывали общие интересы и то восхищение, которое Шютц вызывал своими тонкими манерами и своеобразным юмором. Я был в то время довольно одинок, жизнь у меня не была столь полнокровна, как у Иллимара, который играл в театре и любил девушку. Что еще сказать насчет моих тогдашних занятий? Я открыл кучу писателей, о которых раньше вообще не слыхал. Мейринк, Стриндберг, даже Г. Г. Эверс, да еще Достоевский и Жид. В моде тогда был Хемингуэй, главным образом через русский язык и культуру, Ремарк и молодые в ту пору Аксенов и Евтушенко. Хемингуэя я читал много, но больше меня все-таки тянуло к немецкой культуре, в которой меня привлекали известные фундаментальность и тяжеловесность, в общем все-таки цельные (прежде всего я имею в виду романтизм и двадцатые-тридцатые годы XX века). Помню, мне нравился Фейхтвангер, за исключением «Гойи», это как раз была любимая книга Иллимара. По-моему, он нашел в ней демонизм, которого на самом деле там не было. Но я отклоняюсь — имена модных писателей всего лишь часть культурной хроники, не более того. Лучше, видимо, будет рассказать о том, как Иллимар позвал меня однажды к Шютцу. Дом актера был в пригороде, на грязной улочке с рядами старых деревьев. По скрипучей лестнице мы поднялись на второй этаж. В квартире Шютцу была выделена маленькая, но уютная комнатка. На голубых обоях висели репродукции — что-то из «Образов смерти» Гольбейна и «Плот «Медузы» Жерико. Еще на стене был портрет самого Шютца работы Балина, который изобразил Шютца посреди танцующих в круг арлекинов и пьеро, с плакатом « Theatrum mundi » в руках. На полках стояли книги об искусстве балета и номера журнала «Театр». На столе лежал томик Мольера на французском языке, а рядом стоял высокий стакан с холодным молоком. На полу был толстый синий ковер, на ковре — открытый учебник тригонометрии. Но что больше всего бросилось в глаза? Конечно, стоящий на письменном столе большой макет: театр. В проеме сцены (примерно сорок на пятьдесят сантиметров) виднелась декорация спектакля в имажинистском духе. Шютц сказал, что все это он сделал сам. Мы увидели террасу со скульптурами (музы), пальмами, светлым замком в отдалении. На горизонте море, на море парусник. Весь этот пейзаж был вырезан из бумаги. Шютц зажег скрытую за сценой лампочку. Станиолевые пальмы и недвижное море залило желтоватым светом. Вдруг обнаружилась бумажная фактура замка. Мир весьма сомнительный, но все же существующий. Если там шло невидимое представление, оно сопровождалось музыкой и играли в нем элегантные актеры, имен которых мы не знали. Иллимар Коонен наклонился и заглянул в проем сцены, как в свое время в аквариум, где хороводом кружились вуалехвосты. От вида хрупкого, подверженного огню театра, до которого можно было дотронуться рукой, он просто онемел. А Тоомас Шютц уже действовал: его нервные пальцы вытаскивали из конверта пластинку ( The Immortal Art of Fritz Kreisler ), он включил мягкое освещение, предложил чай с лимоном. Мы были тогда в десятом классе. Прослушали очаровательно тонкий музыкальный отрывок (Альбенис: Tango in D Major ), а из угла манил нас бумажный театр.

Часто меня звали с собой и в настоящий театр. Билеты всегда доставал некий Юло, сын одного театрального деятеля. Шютц и Коонен с актерами были знакомы лично. Шютц даже разговаривал с ними, в то время как мы с Иллимаром скромно стояли в стороне. Нередко я отказывался идти в театр, и не потому, что вместе с Мопассаном мог бы сказать, что le theatre mennuie (театр мне скучен), а потому, что едва не остался в десятом классе на второй год и изо всех сил заставлял себя заниматься алгеброй. Манеры Иллимара изменились, походка тоже, теперь он носил берет и хвостатый шарф. Но что поделаешь — Шютц родился театралом (чего стоили одни его гибкие пальцы!), а Коонен был все же лишь его прилежным учеником. Но Шютц недолго влиял на судьбу моего друга — через два года он уехал из Эстонии и стал выступать конферансье в заграничных турне. Это была удача: таким молодым стоять рядом с мастерами! Поначалу многие этому не верили, особенно те, кто видел в Шютце лишь внешний лоск и не угадывал под ним стойкой работоспособности. Его изнеженность в стиле югенд, его хрупкость и вялость были лишь маской, под которой скрывались старательность и упорство. Шютц уже не вернулся в Эстонию. Кто-то говорил, что он работает в Москве, другие рассказывали о каком-то легендарном передвижном театре, выступающем на железнодорожных станциях и речных пристанях. Все это были только слухи, как и то, что на лето Шютц приезжает отдыхать в Вызу, инкогнито. Нам известно лишь то, что с окончанием школы Шютц исчез из нашей жизни.