Наталья Дорошко-Берман - Красная гора - Рассказы

Лера сидела в первом ряду и, аплодируя певице, думала: «Все-таки некрасива, потрясающе некрасива».

Черные прямые волосы, удлиненное выдвинутое вперед лицо, крупный рот, раздувающиеся ноздри — во всем ее облике было что-то лошадиное. Когда она выходила на сцену в безрукавке, заправленной в брюки, подчеркивая длину своих ног, сходство с лошадью усугублялось. А потом она начинала петь, и этот низкий мягкий теплый голос обволакивал, уговаривал, убаюкивал, ворожил.

«Статуя командора» тоже сидел в первом ряду поблизости от Леры. «Статуей командора» прозвала его Лерина подруга, и тогда Лера поняла вдруг, за что полюбила его: за незыблемость, за неприступность.

— Надо выстоять, — сказал он, когда Лера призналась ему.

И выстоял. Они ни разу даже не поцеловались. Не видеть его грузную фигуру, одутловатое лицо с мешками под глазами, крупные мясистые губы стало невозможным.

— От этого не умирают, — сказал ей он.

А Лера умирала, еще как умирала. Она перестала ходить на занятия, целые дни валяясь в постели. Что-то огромное, давящее надвигалось на нее. Ей хотелось разбить все зеркала, только бы не видеть свое ненавистное, осточертевшее, заплаканное, уродливое лицо. И все-таки она подходила к зеркалу и подолгу подробно рассматривала тусклые слипшиеся волосы, веснушки на щеках, длинный нос, маленькие невыразительные глаза, еще и еще раз убеждаясь в том, что, конечно, такую полюбить он не мог.

А ведь ей, дуре, померещилось, что она заинтересовала его. Она никого никогда не интересовала, ни одноклассников, ни сокурсников, никого. Впервые она почувствовала себя женщиной под его взглядом. Он даже заметил ей однажды:

— Вы красивы. У вас должен быть шлейф поклонников.

И когда она, польщенная, обрадованная, ответила, что поклонников у нее нет, вздохнул с сожалением:

— Передайте им, что они неправы.

Снова и снова вспоминала она этот разговор, испытывая мучительную боль, и ей казалось, что свет, радость, целостность жизни уже никогда не вернутся к ней.

Обиднее всего было, что она, любившая играть на фортепиано, на гитаре, не могла больше не то что играть, а и слушать музыку. Музыка поднимала что-то затаенное из самых глубин, музыка раскрепощала, а этого нельзя было допустить.

Иногда Лере казалось, что она уже окаменела и совсем ничего не чувствует, но тут, как назло, звучала музыка, то ли по радио, то ли по телевизору, то ли соседка за стеной начинала что-то бренчать, и все воскресало, мучило, жгло.

А потом музыка вдруг стала настигать ее, когда все молчало: и радио, и телевизор, и соседка. Лера не могла никак понять, что за мелодии в ней звучат, где она их слышала, и лишь потом сообразила, что это — плод ее тоски. Вместе с музыкой пришли и слова. Слова о нем, о себе. «Он не любит меня, и последний мой шанс — так запеть, так ударить по струнам гитары, чтоб к нему возвратилась беглянка-душа, что еще не познала усталость и старость», — писала Лера. Петь она не умела. «Так запеть» могла только певица. Лера позвонила ей и договорилась о встрече.

Певица встретила ее в халате, невыспавшаяся, лохматая.

— Ого, ты женщина с притягательным задом, — засмеялась она с порога, — тебе нужен антистатик. Впрочем, — подмигнула она ей, — зачем тебе антистатик? Тебе нужен статик.

Лера была смущена и подавлена. Новое японское платье, специально надетое для этой встречи, действительно липло к ней и чересчур обтягивало.

Она зашла в огромную неприбранную комнату, с возвышающимся в центре роялем. Певица подошла к роялю, слегка покрутила винтообразный стульчик и, властным жестом указывая Лере на этот стульчик, сказала:

— Что ж, приступим.

Лера стала петь, глотая слова, стараясь не глядеть на нависшее над ней огромное лошадиное лицо с раздувающимися ноздрями.

— Петь ты, конечно, не умеешь, — оскалилась певица, когда Лера взяла заключительный аккорд, — но песни у тебя хорошие, я их беру.

С той поры началась их странная дружба. Певица была больна и одинока. Лера убирала ей квартиру, приносила покупки, варила еду. Потянулись дни, один бессмысленнее другого. Иногда Лере казалось, что теперь всегда так и будет. Четыре стены, из которых нет выхода. Рояль. Куча нот на полу. Певица, лежащая на диване, держит ее руку и слабым голосом рассказывает об одном и том же, всегда об одном и том же: о том, что она сама указала ему на дверь, сама, когда узнала, что у него есть другая. И никто ей теперь не нужен, никто, разве что так, для здоровья, постельные мальчики. Они знают, переспать с ней престижно, потому они к ней и льнут. А у нее сын их возраста, сын, который бросил ее, потому что она никогда не умела убирать и готовить. Нельзя ей было заводить ребенка, нельзя. Она не мать, она певица. Что поделать, у нее отсутствует чувство дома. Дом для нее в лучшем случае — зал для репетиций, не более. По-настоящему она живет только на сцене. Сцена дает ей возможность прожить много жизней, ведь каждая песня — это чья-то душа, и надо понять эту душу, принять в себя, воплотиться.