Александр Вулин: Мрак

Горькие слезы. Я не обернулся ни разу, я четко помнил, что там за моей спиной стоят старик и мальчик, не выросший ни капли, поскольку и так слишком взрослый и слишком мудрый, и что каждый мой шаг – это мой шанс увеличить расстояние между ними и мной. Я знал, что они, объединённые отчаянием, нечувствительные к грубому смеху, глядят мне во след, жалея меня, униженного своим бегством и трусостью. Я убегал от них, я убегал от своего прошлого, стыдясь самого себя, и этот стыд заставлял меня бежать еще сильнее. И пока я бежал по длинным прямым улицам, названия которых я так же точно знал, как знал, куда они ведут, мне вдруг показалось, что я не здесь, я там, на прямой и длинной ленте дороги, я там, в августовском пекле, и на нас идут танки. «Танки, Танки!» – кричал я и махал руками, пытаясь обратить внимание прохожих, которые шарахались от меня и моего сумасшествия: меня же изнутри жгла давняя августовская жара и нынешние взрослые глаза оставленного позади мальчика.

Я уехал из города. Я сбежал и от этой жизни. Я даже не вернулся, чтобы забрать свои вещи. Не задержался ни минуты в комнате своей, не подумал ни на секунду вернуться, чтобы набить морду парню с юрким галстуком за то, что подсунул мне поддельный паспорт: об этом мне сказал остановивший меня полицейский, и глядя мне в глаза, со смесью презрения и сожаления добавил, мол, пускаю тебя, потому что мы земляки. И я, потный от страха, поблагодарил его, со стыдом используя «е» и страшно завидуя ему, который говорил спокойно и без боязни, говорил с акцентом, как я когда-то. Говорил и не стыдился этого. Впрочем, я скорее хотел не просто адвокату этому морду набить, сколько спросить его, зачем он меня заставлял собирать все эти ненужные, как оказалось, справки, когда уже в первый день мог мне выдать эту подделку, осталось только фотографию мою к ней прилепить. Мою фотографию, где я серьезный, с деревянной спиной, прямо гляжу у объектив. Помню, что купил я тогда поношенный, но еще хороший костюм, старательно завязал узел галстука, почти такой же как у адвоката, и пошел получать фотографию, которая должна была означать новую жизнь. Нет, я не вернулся, я не пытался собрать осколки жизни моей, – говорил рудокоп, и мы чувствовали, что вода уже несет не только болотную гущу, но и куски земли, которые становятся все крупнее и крупнее, а помощи все не было. Был только далекий писк крыс и звук голоса нашего товарища, который продолжал рассказывать.

– Я бежал, бежал и сбежал сюда – под землю, где меня никто ни о чем не спрашивал, где никто мной не интересовался. Здесь в грязи и мраке, я чувствовал себя защищенным от воспоминаний, от встреч. Одно болело: я больше не мог говорить языком моего родного края, только проклятое «е» как в наказание. И да, и сейчас, а и раньше, когда удавалось от него слышать пару скудных слов – всегда он говорил, как мы.

– Никогда больше я не смог, вольно или невольно, во сне или наяву сказать хоть пару слов языком тех людей, от которых я когда-то сбежал, и воспоминания о которых стер, хотя они не были виновны в моих бедах. Я спрятался под землю и в ней останусь и это правильно: предатель и трус, каким я стал, не имеет право быть на земле. Сказал наш друг и… замолчал. И нас сжали тиски тьмы и тишины, от которых спасения не было. Последние слова его упали в виду, грязную воду, которую мы пили, отплевывая сквозь зубы ее болотистую гущу, пили, хотя вначале, боясь болезни, дали слово себе не пить эту гадость. Сейчас болезнь не пугала нас – она казалась нам наградой, она бы была свидетельством того, что мы живы, потому что только живые болеют. Наши закоченевшие тела перестали ощущать холод, а тишина и мрак выпивали нас исподволь, жадно, как мы воду. Голода не было, но была жажда. Сильная жажда, и мрак, и слабая надежда на спасение, которого нет, а вот вода – есть. Растет, поднимается, медленно, не торопясь, почти беззвучно и почти неощутимо поднимается и плещется уже почти возле пуговицы на воротнике.

– И я хотел было уйти, – сказал водитель вагонетки, который по роковой случайности оказался здесь с нами, когда стихия отрезала наш третий уровень от мира и света. Тоже тихий, тоже одинокий, тоже несчастный человек, всегда строящий какие-то планы, которые никогда не удавались и не приносили ему никакой пользы. Голос водителя, безнадежный голос человека, неверующего ни в чудо, ни в людей, звучал спокойно. – И я хотел иметь иную жизнь, жизнь, где не было бы каждодневной пыли и грязи, а о происшествиях на шахте я бы узнавал только по телевидению, сидя в мягком кресле, которое умеет вибрировать и греть, а в ручке которого находится маленький холодильник для двух банок пива. Я о подобных трагедиях узнавал бы, лишь включая свой телевизор, широкий телевизор с плоским экраном, и только тогда, когда, переключая каналы в поисках развлечений, случайно бы нажимал на кнопку новостного канала и, слушая торопливую скороговорку в конце выпуска новостей, спешил как можно быстрее переключиться на нечто иное. И мы воочию увидели эту картину далекой роскошной жизни, которую он, вероятно, подсмотрел в каком-то глянцевом журнале, рассказывающем о жизни вне нашего, подобную жизнь незнающего, мира.