Александр Вулин: Мрак

– Вокруг меня все было бедным. Все было старым, ветхим, устаревшим. И мы поняли, что водитель убогой нашей вагонетки решил рассказать нам свою историю. Историю о желании, которое было таким сильным, что не давало ему покоя. – Все, что знал я, не имело значения, все, что мне принадлежало по рождению, казалось мне мелким и не делало меня счастливым. Я в то время верил, что человек рожден для счастья как птица для полета, – сказал водитель, уронив тяжелый вздох в воду. Вздох, несущий в себе смрад больных легких, испорченных зубов и кишечника, который долго не имел еды и начал пожирать самоё себя. Как люди отличаются по цвету глаз, по высоте или голосу, так и запах у каждого свой. И нет двух похожих запахов, как нет похожих взглядов, характеров или отпечатков пальцев. Но здесь на третьем уровне мы все пахли одинаково – бедой, голодом, слабостью, страхом, надеждой и смертью. – Все, чему я надеялся и все то, что, как я верил, принадлежало мне по праву молодости, не должно было пройти в шахтерских пивных, в нищете, в постоянных перебоях в снабжении электричеством, в транспортных пробках, в редком сексе с холодными случайными женщинами. Все, что нужно было моей молодости, находилось где-то далеко отсюда, находилось за границей и я хотел уехать, чтобы попробовать, чтобы увидеть, чтобы победить и никогда не возвращаться. Я рассказываю о своей мечте, не для того, чтобы рисовать вам соблазнительные картинки заграничной жизни, мечта моя не о каких-то блестящих мерседесах или еще о чем-то подобном, я хочу всем рассказать о своем прошлом. Я хотел уйти отсюда и никогда не видеть этих терриконов, этих глубоких карьеров и мелких людей, не видеть эти унижающие тебя витрины с недоступным для тебя товаром, эти высокомерные рестораны, где место за столом дороже твоего обеда. Ох, как я хотел уйти отсюда, сбежать, покинуть все, – говорил водитель и мы, слушая его еще молодой, еще не огрубевший от дешевого табака и вечной угольной пыли голос ощущали всю силу его желания.

– Сейчас я с такой же силой желаю одного – воды, Чистой, без песка и глины, воды, которую можно глотать долго, пить, без страха заразиться, без отвращения, – водитель говорил искренне и горячо, а я стоял по горло в воде и думал о том, что у меня одно желание – не умереть во тьме, в этом густом мраке. Это неправедно умереть так и никогда больше не увидеть дневной свет. Казалось, если я увижу хоть немного света прежде чем вода унесет всех нас, то умирать будет легче. – Я хотел уйти, но не мог, – продолжал водитель, и в голосе его и сейчас слышно было раздражение.

– Раздражение вызывали у меня очереди у посольств, слишком длинные и слишком безнадежные. Раздражался я на сами здания – высокомерные ворота в новый лучший мир, вход в который охраняли люди в форме, в глазах которых читалось равнодушие и презрение. Раздражался на распорядителей с мегафонами, которые выкрикивали наши имена и которые наслаждались своей властью так, как умеют ею наслаждаться только мелкие люди. Раздражение вызывали измененные слова чужого языка, которые я понимал плохо и которые заставляли меня в страхе, что что-то пойму не так, приближаться вплотную к толстым стеклам, отделяющим просителей от консульских служащих: этот мир от желаемого. Раздражение вызывало и то, что каждый раз меня возвращали, требуя еще какую-то справку, еще какой-то документ, еще страховку, еще доказательство чего-то и еще, и еще и их высокомерные голоса, голоса людей, охраняющих вход на вожделенный запад, их презрительные слова, едва понимаемые другом нашим и сейчас казалось звучали здесь – на третьем уровне.

– Искусственные ледяные голоса служащих консульств и посольств прогоняли меня как беззубого пса-побродяжку, как бродячего вшивого кобеля. Но я возвращался снова и снова, прибиваясь к стае, таких же как я неудачников, которых также, как меня, грубо гнала с порога высокомерная охрана. С ними, такими же как я побродяжками, я проводил долгие холодные ночи в очередях, а деньги мои уходили на дорогой кофе, который, чтобы хоть как-то вернуть себе силы, я пил в ближайшем кафе. Те мои немногочисленные деньги, которые нужны были на билет, чтобы домой вернуться в теплом надежном автобусе, а не в холодном, медленном и, бог его знает когда, прибывающем без всякого расписания, поезде. Злость в голосе водителя рассказала нам, что никогда он не забывал своих ладоней, униженных трясущихся ладоней, из которых кормил чиновный люд, всех этих разбойников формуляров и печати, всех этих конторских крыс, сбившихся в банду, грабящую желающих получить визу. Эта злость покрывала пленкой поверхность совсем уже высокой воды и была близка нам, нам всем, кто когда-то брал и давал взятки, всем, кто зависел от воли и решения других людей. Он рассказывал о тех разбойниках, которых полиция не замечала, но которые в очередях продавали формуляры и их же заполняли, которые за деньги заказывали прием, а за большие деньги обещали визы, вожделенные визы – путевки в большой мир. Голос водителя заполнял наши уши и глаза, уже давно пресыщенные мраком, в которых, как оказалось, еще оставалось место для надежды, которая не ослабла и которая еще все жила, жила, как и мы, без причины, без оправдания, без опоры на реальность. Надежда, которая кормилась двухдневным нашим голодом и жаждой, когда стояли мы в густой, почти твердой воде, с глазами, созданными из тьмы, в которых еще пряталось воспоминание о свете, слушали голос нашего товарища и напрягались, чтобы в тишине услышать хоть какой-то еще другой звук, который могли произвести люди и машины и это был бы знак, что нас – нашли, люди пришли наконец-то, чтобы спасти нас.