Эмманюэль Пиротт: De Profundis

Роксанне удалось разоружить лысого. Почему же она его не прикончила? Этого он не мог понять. Ведь после того как толстяк оправился от удара по голове, его обуяла ярость: как же так, он открыл сердце этой женщине, а она этим воспользовалась? Ощипывая курицу в пекле двора, Бритый бормотал сквозь зубы и готовил свою месть. Нет, Роксанна не умрет от пули, как велел Брандон. Это будет совсем иначе. Сотрясавшие его жестокие порывы были безумны, и ощипывание превращалось в жертвоприношение, суля муки другой жертве.

Он видел воочию картины, которые воображал себе лысый, и словно ливень из молний терзал его бессильную душу. Он снова стал тем, кем был в тридцать лет; он подкрадывался к мужчине сзади, поднимал меч и, перехватив его покрепче, одним движением перерубал толстую разрисованную шею. Он сам не знал, почему ему так отчаянно хочется отделить эту глупую голову от нескладного тела. Вряд ли он не сплоховал бы в этом упражнении, которое не всегда удавалось даже лучшим палачам. Но не такой казни заслуживал этот нищеброд. И не потому, что сам он стоял на том, что обезглавливание – привилегия исключительно людей благородных. Нет, он находил это смешным кокетством. Желая умереть достойно, аристократы чаще всего старались заставить забыть, как недостойно они жили.

Глядя на сутулую спину, на короткую шею под маленькой, приплюснутой сзади головкой, на все это безобразие, выражавшее лишь бесконечную скудость сердца и ума, он решил, что перед ним воплощение убожества человеческого во всем, что в нем есть самого глупого и жалкого; это воплощение заслуживало скорее болтаться на веревке, став добычей стервятников. Но, думая так, он не переставал представлять себе удар клинка, разрубленную, растерзанную плоть, расколотый череп и отделенные от тела конечности; эта печальная процессия картин битвы вновь преследовала его, осаждала до тошноты, отвратительная, как извращенное ликование чувственности. Он смотрел на спину мужчины, на его большие руки, вырывавшие перья с содроганиями удовольствия, в то время как его грубый ум изобретал способы причинить муки… Он сам был не лучше этого существа, которое презирал; он был его подобием – всего лишь человеком. Но у того было преимущество: он имел тело и мог им пользоваться.

Много позже, когда совсем стемнело и Брандон уже привязал Стеллу к столбу на костре, он прозрел открывшийся ему путь. Фреди сидел в гостиной в трансе, качаясь взад-вперед, раскинув руки, как священник перед святыми дарами. Человек с черепом курил в кресле, лысый стонал в полузабытьи на диване. Все трое по-прежнему были в белых накидках из простыней. Они ждали знака Фреди, чтобы выйти и поджечь костер. В полночь, этот час выбрала Смерть, заявил Фреди. Стенные часы в гостиной показывали без пяти двенадцать.

Внезапно он почти физически ощутил абсолютную проницаемость души Фреди, состояние полной доступности, в котором пребывало его сознание. Душа Фреди чего-то ждала и буквально раскрылась, готовая принять дар, знак, нечто вроде богоявления. Он знал одну женщину в подобном состоянии, где-то во Фландрии, приверженку мистики, которую столь же боялось, сколь и обожало местное население. Фреди, подобно этой женщине, был одержим таким пылким желанием вступить в контакт с незримым, что в него могла войти любая сила, оказавшаяся поблизости. И вошел он.

Он сначала потребовал от остова Фреди простого действия – прекратить свое гипнотическое раскачивание и сесть смирно. Члены повиновались. Потом он переместил их в кухню, чтобы взять там оружие. Но Брандон последовал за ним, и ему пришлось вернуться в гостиную с пустыми руками.

Тело Фреди оказалось на диво послушно, целиком и полностью в его власти, лишенное мыслей и желаний, малейшего всплеска собственной воли; оно было абсолютно пусто. С некоторой эйфорией двигался он в этих молодых членах, нервных и энергичных, вновь открывая сполна, без помех простейшие ощущения жизни. Даже неотложность ситуации отчасти рассеялась в его сознании, так он был поглощен этой встречей со своими чувствами; он ходил, трогал вещи, дышал, попробовал остатки ужина, выпил большой стакан воды. Но когда он произнес первое слово, пронзительный голос, вырвавшийся из его горла, показался ему скрежетом мела по грифельной доске. Пришлось, однако, поговорить с Брандоном, прежде чем убить его. Пришлось его отталкивать, не давая себя захлестнуть всему, что навевали его жесты, его слюнявые поцелуи, руки, прогуливающиеся между ног, – и вот наконец он заметил нож лысого, короткий кинжал, лежавший на тумбочке. Брандон держал огнестрельное оружие при себе, в пришитом на спине кармане, но он его и не хотел. Когда придет время, лучше использовать нож, которым он владел в совершенстве. Часы пробили полночь, и он, изо всех сил стараясь подражать чопорному и напыщенному выражению Фреди, объявил своим фальцетом: