Али Смит - Зима

— Хотя мы их никогда не смотрели, — говорит его мать. — Но даже когда мы их выключали, где-то в глубине души все равно мы думали о людях, лежавших в больнице, тогда как у нас было безбольничное Рождество. И в этой мысли было что-то хорошее.

— Старая ты католичка, — говорит Айрис.

— И да и нет, — говорит его мать. — Ведь эти передачи всем нам помогали. Они заставляли нас думать о других, хотели мы того или нет. Видимо, это было очень плохое телевидение, если, конечно, твой родственник случайно не оказался в больнице на Рождество и его не навестил с телекамерой Майкл Эспел [59] Майкл Теренс Эспел (р. 1933) — британский телеведущий. или кто там еще. Тогда бы тебя это заинтересовало. Тогда бы тебе было не все равно.

— Помню, отец рассказывал, когда мы были маленькими, — говорит Айрис. — Возможно, ты была еще слишком маленькой, чтобы помнить. Он рассказывал о том, как после Первой мировой войны отец водил его на Рождество смотреть на ветеранов в больницах. Возможно, эти передачи близки по духу тем послевоенным посещениям, послевоенным временам.

«Вообще-то, — думает Арт в своем полусонном состоянии, — хотя, конечно, никто не посмел бы сказать этого сейчас, все участники тех войн были близки к помешательству. Только не в том смысле, как отважный Кеннет Мор с летным шлемом на голове, заскакивающий в кабину своего «спитфайра», несмотря на то что у него ампутированы обе ноги [60] Кеннет Гилберт Мор (1914–1982) — английский актер, игравший роли мужественных офицеров. , а, скорее, как безумец в фильме «Кентерберийский рассказ», который ходит повсюду и выливает клей на волосы всем женщинам, служащим в армии».

— Помню, отец мне еще рассказывал, — продолжает Айрис, — и об этом, кстати, никто сейчас не говорит. После войны правительство привыкло лгать огромному числу людей, ставших жертвами химических атак, и их семьям, что они заболели вовсе не из-за горчичного газа, а что у них был туберкулез. Это делалось для того, чтобы не платить всем этим травмированным людям и их семьям военную пенсию.

Его мать фыркает.

— Совершенно типичная айрисовская оппозиционная сказка, — говорит она.

Айрис слегка усмехается.

— Даже ты, Соф, со всей своей мудростью, деловой смекалкой и врожденным интеллектом не сможешь сделать так, чтобы что-то стало неправдой, если это правда.

— Ты когда-нибудь перестанешь? — продолжает его мать (но она говорит это с любовью). — Или так и будешь всю жизнь разбирать по кирпичику нерушимое здание? Признайся честно. Разве тебе не надоело? Ты же знаешь, что она безнадежна. Твоя жизнь. Поистине мартышкин труд.

— Теперь я уже совсем не такая амбициозная, — говорит Айрис, — я стала гораздо старше, мудрее, коснее. Если уж говорить честно, теперь я смотрю на все эти таблички с надписями «вход воспрещен», «ведется видеонаблюдение» и понимаю, что согласна быть просто кусочком мха на солнце, под дождем и при любой погоде, рада быть каким-нибудь мхом, покрывающим поверхность всех этих табличек и зеленеющим поверх всех этих надписей.

— Если уж говорить честно, — говорит Арт, не открывая глаз, — у меня вопрос к вам обеим.

— О, вопрос, — говорит его мать.

— К нам обеим, — говорит Айрис. — Задавай, сынок.

— Он тебе не сынок, — говорит его мать.

Арт говорит им, что помнит, как ему рассказывали в детстве историю — историю о мальчике, который заблудился на Рождество в снегу и очутился в подземном мире.

— А, — говорит Айрис. — Да, я рассказывала тебе эту историю.

— Нет, она не рассказывала, — говорит его мать.

— Нет, рассказывала, — говорит Айрис.

— Я точно знаю, что она не рассказывала, — говорит его мать. — Потому что это я — я тебе ее рассказывала.

— Ты сидел у меня на коленях в невлинском доме, — говорит Айрис. — Мы ходили гулять к лодкам. Тебе было грустно, потому что ты никогда не видел снега. Я сказала, что ты его видел, но был слишком маленьким и не помнишь. Потом я рассказала тебе эту историю.

— Не слушай ее, — говорит его мать. — Ты лежал у меня в кровати, тебе приснился кошмар. Я принесла тебе горячего шоколада. Ты спросил, что такое «неправильный снег», ты услышал это по телевизору. И я рассказала тебе историю.

— Я посадила тебя к себе на колени, — говорит Айрис, — и рассказала тебе ее. И я помню это так хорошо, потому что очень старалась не называть ребенка в истории ни мальчиком, ни девочкой.

— Он помнит, что там был мальчик, — говорит его мать. — Значит, он помнит мою историю. Я уверена, что рассказывала о мальчике. И я сама помню это так хорошо, потому что вставила туда много фактов, от которых ты должен был быть в восторге, Артур, например философов и фото-трюки. Ведь мы с тобой ходили в Музей движущегося изображения, и ты был в восторге от него, так что я вставила астрономов и людей, изучавших формы снежинок. Ты помнишь.