Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

В какой-то момент он, должно быть, заснул. Проснувшись, он обнаружил, что Кай его обнимает, прикрывая его и эрху от старушки, которая обладала концентрированной тяжестью шара для боулинга. Дюйм за дюймом она продвигалась к сиденью, не переставая при этом щелкать подсолнечные семечки. Воробушек попытался вернуться в сон, от которого только что очнулся и который включал в себя герра Баха за комично маленьким пианофорте, игравшего тринадцатую из Гольдберг-вариаций, дабы продемонстрировать некую тонкость строгого контрапункта. Имя композитора связывало воедино слова «ба» (томление) и «хэ» (изумление). Лицо Баха было торжественно, как луна. На липком, потном автобусном сиденье, вышагивая по помеченным словами «ба», «хэ», «ба», «хэ» камням, с плещущейся в памяти музыкой Воробушек снова уснул.

Кай разбудил его в Сучжоу. Они вывалились из автобуса как пьяные. Тридцать одна тетрадь Книги записей (все скопированные на мимеографе, кроме переписанной от руки семнадцатой главы) упиралась через ранец Воробушка ему в спину, словно он волок на плечах самих Да Вэя и Четвертое Мая. Они бегом догнали автобус на Нанкин, который только-только тронулся с места. Автобус со стоном пополз вперед, и кондуктор взмахом руки указал им на крышу — где им предстояло отыскать себе место среди кур, студентов и багажа.

Кай забрался наверх первым, затем обернулся, наклонился и схватил Воробушка за руку как раз тогда, когда автобус стал набирать скорость. Воробушек, голова у которого кружилась, поднял глаза и успел увидеть лишь честное лицо пианиста на фоне белого неба, а затем, паникующего и цепляющегося изо всех сил, его уже вздернули наверх, к Каю. Студенты на крыше расступились вокруг колдовского Кая, естественным путем выдвинувшегося на первый план. Пианист умел выражаться и ломаной городской скороговоркой, и по-деревенски напевно, он был разом и «Книгой песен» и «Книгой истории» в человеческом обличье. Кай отпустил хитрую шутку, от которой юноши взвыли, а девушки понимающе усмехнулись. От хватки Кая у Воробушка осталась ссадина, и от колыхания автобуса она болела.

— Учитель, — сказал пианист, коротко касаясь его руки, — не сыграете ли песню, чтобы скрасить нам путь?

В глазах Кая мерцала дразнящая привязанность, и девушки подсели к нему поближе.

— Этот товарищ, — сообщил он им, — самый прославленный молодой композитор нашего народа! Поверьте, вы запомните этот день до конца жизни.

Воробушек, не обращая на них ни малейшего внимания, настроил свою эрху и окунул их в «Галоп пяти коней», отчего юноши принялись гикать, а девушки — петь. Каким-то образом румяная красавица с искорками в глазах очутилась у него на коленях. Когда он закончил, она попросила сыграть это снова, и так Воробушек и сделал, прежде чем перейти к «Шанхайской ночи». Играя, он вспомнил, как стоял на круглых столах в чайных и пел «Жасмин» под звон монет и подношения чаем и дынными семечками, а мать и тетя Завиток пели в унисон — вспомнил, как впервые представил себе, что весь мир есть песня, спектакль или сон, что музыка означает выжить и в силах набить пустой живот и прогнать прочь войну.

Студенты пели и кричали, и водитель замолотил в крышу, чтобы они вели себя потише, а пассажиры внизу принялись выкрикивать «Цао дан!» («Сатана!») и осыпать их прочими исполненными ярости эпитетами, но те лишь рассеялись, не причинив никакого вреда. Кай предложил Воробушку сыграть «С птичьего полета», уместную и вместе с тем полную меланхолии. Он сыграл, а Кай спел, и к концу мелодии у чувствительной девушки рядом с Воробушком в бархатных глазах стояли слезы, и Воробушку показалось, что внизу, в пузе автобуса, рыдают старики.

Минул день, стали спускаться сумерки — сперва медленно, затем все быстрее и быстрее. Беспорядочно выстроившиеся вдоль шоссе городки рассыпались на все более и более мелкие здания, пока наконец земля не победила — вечно огромная, золотая и бескрайняя. То тут, то там с автобуса сходило по горстке пассажиров, а на их место садился кто-то новый. В угасающем свете Воробушек видел, как за ним наблюдает Кай, и чувствовал руку пианиста у себя сперва на плече, затем на загривке, затем — вдоль тонкого позвоночника. К другой руке Воробушка была прижата девушка, и чистая сладость ее волос источала задумчивый аромат, полный надежды, словно букет зимних цветов. Партия заявляла, что вожделение, равно как ум и навыки, есть средство борьбы. Но любовь, если уж сперва служила меньшему «я», и только потом — большему, в первую очередь — индивиду, а не народу, была предательством революционных идеалов, предательством самой любви.