Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

— Что есть революция? — спросила Ивэнь, полусмеясь, полуплача. — Что есть революция, Ай Мин?

Может, революция как раз на это и похожа, подумала Ай Мин. Ивэнь протянула руку и обняла ее за талию.

— Вот это — революция, — выдохнула она прямо Ай Мин в волосы.

Из-за низкого политического статуса отца в Холодной Канаве у Ай Мин никогда раньше не было настоящей подруги. Теперь они шли, как семья, потерявшая друг друга, а затем нашедшая. Тяньаньмэнь была вратами, проходом на площадь без стен, без препятствий — только ветер и пространство, чтобы дышать, и даже глас, призывающий забыть о себе. Пары обнимались, прильнув друг к другу с широко распахнутыми от желания глазами. Может, подумала Ай Мин, к экзаменам содержимое ее мыслей станет дозволительным, и единственным, что требует оценки, останется лишь качество ее рассуждений. Если так, то эта перемена свершилась внезапно, почти никак о себе не предупреждая, и прежде, чем Ай Мин хотя бы подумала о том, что бы такого пожелать — или отважилась помыслить, что всего за одну ночь общество станет другим.

Ивэнь пела:

— Руки твои дрожат, слезы льются из глаз. Может, ты говоришь, что ты любишь меня сейчас; пусть у меня и нет ничего за душою — иди со мною, иди со мною!

Ай Мин хотелось, чтобы рука Ивэнь никогда не отпускала ее талию. Быть может, если у Китая был шанс стать лучше, ей и не будет больше хотеться сбежать за границу.

На улицах гремело празднество. Автобус Лин въехал на Третью кольцевую дорогу — и остановился перед потоком велосипедов и толп. Лин сошла с него словно бы в другой город. Даже тут, в нескольких километрах от площади Тяньаньмэнь, она слышала, как скандируют лозунги. Люди что-то объясняли — но понять ничего было нельзя. «Студенческая демонстрация прорвала оцепление из трех тысяч милиционеров…» «Площадь оцепили, поэтому они все на Чанъаньцзе…» «Они всего-то петицию принесли, а наши власти их контрреволюционерами объявили! Позор!» «Радуйтесь, пока можете. Нет такого цветка, чтобы цвел сто дней…» Красные обрывки знамен цеплялись за деревья точно так же, как всего две недели назад устилали бульвары траурные хризантемы.

Придя домой, Лин скинула туфли, подошла к обеденному столу и повесила сумочку на спинку стула. В квартире было тихо. Она постучала к Ай Мин и, не получив ответа, заглянула к ней в комнату. Воробушек что-то писал. Когда он поднял глаза, впечатление было такое, словно он не понимает, где находится.

Лин глубоко вдохнула. В комнате разило спиртным.

— Ай Мин пошла на площадь?

— Когда я вернулся, ее уже не было.

Он прикрыл рукой лежавший перед ним лист бумаги.

На улицах шум стал громче, рассеялся и снова нахлынул — точно взрыв.

— Сегодня вечером, кажется, весь город вышел на улицы. Кроме тебя, милый Воробушек.

Она подошла поближе и внимательно взглянула мужу в лицо. Тот был кошмарно бледен.

— Что случилось? — спросила она. — Ты волнуешься за протестующих? Не арестуют же они весь город. Не смогут.

Он не мог посмотреть ей в глаза.

— Чего хотят студенты?

— Не уверена, что теперь они сами это знают. Правительство обвинило их в подстрекательстве к хаосу. Их сравнили с хунвейбинами, а студенты так не считают. Никто так не считает.

Воробушек поднялся.

— Они понятия не имеют, как рискуют, — сказал он.

И пошел к двери, точно в этой комнате для него стало слишком людно. Лин вышла следом. Перевернутый лист бумаги остался на месте.

— Но что, если… — произнесла она, идя за Воробушком на кухню. Вдруг выбившись из сил, Лин села за стол. — Эти студенты, они же и против нас бунтуют. Я имею в виду, против нашего поколения.

Воробушек промолчал.

Когда они вообще в последний раз честно говорили, задумалась она. Неужели прошли месяцы, а то и годы, с тех пор как они друг другу доверялись?

— Мы позволяем партии определять нашу работу, судьбы, дома, образование наших детей. Мы подчинились, потому что…

— Мы думали, что из этого может выйти что-то хорошее.

— Но в какой момент мы перестали в это верить? Вот я — пишу тексты для радио и благодарна за эту работу. Моя жизнь — это гора бумаг и море заседаний. — Она рассмеялась, но от собственного смеха ей стало не по себе. — А молодежь, в отличие от нас, в буквальном смысле ничего не помнит. Без памяти — они свободны.

— Да, — произнес он.

— Воробушек, я думала о своей жизни. Не о прошлом, а о будущем. А ты никогда о своей не думаешь?

— Конечно, думаю, но тут, в Пекине… Порой я представляю себе, что я… Но мы…