Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

Насколько это далеко, подумала она. Ей было ужасно одиноко. Куда еще дальше?

С тех пор как Да Шань и Летучий Медведь уехали в Чжэцзянь, в доме в переулке было тихо. Во вторник Чжу Ли, как обычно, проснулась очень рано. Под защитой чернильной темноты ночи она надела свое любимое синее платье, заколола неровно торчащие концы волос, собрала все, что должно было ей понадобиться, и выскользнула в парадную дверь. Боги тишины хранили ее, и ни Воробушек, ни дядя не проснулись; а если и проснулись, то решили не мешать ее уходу. Ночь выдалась такая, что можно было только мечтать — чистое тепло, укрывшее ее и словно облегчившее ей пробуждение. Она едва переставляла ноги, и все же ничего не болело. В консерваторию она шла переулками и дворами, и дорога заняла немало времени. То тут, то там горели костерки. Чжу Ли дошла до перекрестка, сплошь заваленного грудами книг. Выглядело это так, словно они просыпались из грузовика — книги лежали барханом. Кое-где на свежем воздухе спали группки студентов. Одна проснулась и проводила Чжу Ли взглядом, но, видимо, решила, что та ей приснилась; хунвейбинка глядела на нее, но ничего не сделала. Повсюду были плакаты, безмолвные вопли, что окружали Чжу Ли — но больше ее не пугали. Она не знала, как и почему, но стоило ей понять, стоило ей принять решение, как старые страхи иссякли. Во сне революционеры казались невинными — казались ничем. Чжу Ли шла и видела дома, замусоренные улицы, разбитые фонари, обрывки одежды, сломанную мебель. Она ощущала твердость тротуара, сине-черный воздух и даже невесомость собственного платья. Куда бы она ни сворачивала, улицы, извиваясь, вели ее к консерватории — именно так всегда текла ее жизнь. За воротами внутренний дворик был населен силуэтами — большими и малыми грудами мусора, между которыми Чжу Ли пробиралась, точно между пустыми рядами кресел. Дверь консерватории кто-то подпер ботинком, Чжу Ли понятия не имела зачем, но оставила ботинок на месте, приоткрыла дверь пошире и вошла внутрь. Ей показалось было, что внутри лежат брошенные программки, потерянные сумочки, забытые пальто — а затем, мгновение спустя, галлюцинация прошла, и она подошла к лестнице, по которой впервые поднялась еще ребенком — когда Воробушек за руку привел ее учиться к профессору Тану.

В консерватории пахло одновременно и сыростью, и гарью — запах, который, по мере того как Чжу Ли шла по зданию, все отчетливей шел из мастерской, где профессор Тан прежде делал скрипки из тоненьких дощечек зонтичного дерева. Чжу Ли остановилась и заглянула внутрь, думая, что, может, там найдется скрипка, которую она могла бы захватить с собой и играть — скрипка, которую она могла бы сделать своей. Но внутри ничего не было. Кусочки дерева выглядели так, словно ими швыряли в окна во время радостного празднества. Чжу Ли двинулась дальше. На четвертом этаже она свернула вниз по коридору и увидела те самые плакаты, что много недель назад показывал ей Кай. Чжу Ли принялась их срывать. «Ведьма». Дело это было небыстрое и громкое. Бумага издавала ужасный шум, но это уже не имело никакого значения. Плакатов было множество — стенгазеты словно размножались, пока она их сдирала. Чжу Ли вынула красный фломастер, который заранее сунула в карман, и остановилась перед последним плакатом, готовясь нанести удар, но коридор был так закостенело безжизнен, что никакие слова на ум не шли. Когда-то сквозь эти стены сочился Дебюсси. Теперь она снова его услышала и была за это благодарна, это словно все боги собирались тут, явившись ее встретить. Что стало с Хэ Лутином и всеми остальными? Родители Фу Цуна приняли яд и покончили с собой. По этому поводу устроили празднества. Остальные, должно быть, куда-то уехали. Может, старшее поколение все предвидело и тихонько растворилось, не дожидаясь, пока упадет молот? Она на это надеялась. Чжу Ли вновь занесла фломастер и написала единственное, что пришло ей на ум. Она не стала указывать ни имени писателя, «Шэнь Цунвэнь», ни названия романа — «Пограничный городок». Маркер двигался словно сам по себе. Вот что у меня в голове, подумала она, слова другого человека.

Старый паромщик не мог понять, где именно тот гвоздь, на который нашло это дело, и не мог от этого гвоздя избавиться. Ночью, лежа на кровати, он часто погружался в молчаливые раздумья и как будто кое-что понял: Цуйцуй любила Эрлао, а не Далао. Додумавшись до этого, дед засмеялся, заставил себя засмеяться — потому что испугался. Испугался и немножко затосковал, неожиданно осознав, что Цуйцуй во всем похожа на мать, и заподозрил, что и судьбы у них могут быть похожие. Под натиском массы минувших событий он не смог больше спать, в одиночестве выбежал из дома и поднялся на утес возле реки, где смотрел на звезды, слушал подобный дождю стрекот кузнечиков и других букашек у реки; он еще очень долго не мог заснуть.