Виктор Устьянцев - Премьера

«Это очень кстати», — подумал Александр Васильевич, направляясь в малый зал. Он несколько раз собирался побывать на занятиях в какой-нибудь из студий, которыми руководили видные драматурги, но каждый раз что-то удерживало его: то ли он стеснялся, то ли боялся выглядеть смешным среди юных драматургов, не подозревая, что юных-то там и вовсе не было, а в молодых числились разменявшие уже четвертый десяток. Сам он разменял уже пятый десяток, почему-то его это не смущало, хотя он писал первую в своей жизни пьесу. «Больше не буду», — решил он и вспомнил, как один из прозаиков, тоже попробовавший себя в драматургии, однажды сказал, что он написал в своей жизни всего две пьесы: первую и последнюю. Правда, потом написал еще несколько пьес, две из них до сих пор держались в репертуаре, но, если честно сказать, еле держалась только одна, а другая шла почти в ста театрах и не без успеха…

Обсуждение, видимо, началось давно, уже спорили, и в суматохе этого спора появление Половникова не заметил никто, кроме председательствующего и Заворонского. Председательствующий, известный драматург, отреагировал на его появление вскидыванием правой брови, при этом левая даже не шевельнулась. Заворонский же просто кивнул и улыбнулся открыто и доброжелательно, пожалуй, даже поощрительно.

Пока Александр Васильевич разобрался, о чем идет речь, на трибуне побывало четверо или пятеро выступающих, убедивших его лишь в одном: обсуждаемой сегодня пьесы он не читал. Тем не менее он внимательно слушал их, хотя ничего нового они ему не сообщили, кроме того, что он уже знал о типических образах и типических обстоятельствах, единстве времени, места и действий.

Но вот на трибуну поднялся пятый или шестой оратор, аккуратно пригладил ладонью довольно еще густую, но уже тронутую инеем шевелюру и сказал:

— Мне кажется, что при всей конструктивной продуманности и законченности пьесы ей не хватает одного: художественности. Поэтому в пьесе, названной драмой, хотя ничего драматичного в ней не проистекает, конфликтуют не характеры, а персонажи, обозначенные той или иной должностью, служебной, что ли, функцией, а не характерами…

И тут Александра Васильевича как будто кольнуло что-то, он даже подскочил, мгновенно обнаружив самый существенный изъян своей пьесы — именно вот эту служебную функциональность героев сочиняемого им первого его драматургического произведения, жанр которого он и сам затруднялся определить, уверен был лишь в том, что это не комедия. Половников опять мысленно начал проигрывать свою пьесу, и она показалась ему теперь настолько наивной и слабой, что стало вдруг стыдно и горько оттого, что он столь серьезную и действительно глобальную проблему загубил столь бездарным исполнением. «Лучше бы я написал повесть или роман, по крайней мере, я умею их писать», — с горечью подумал он и решил сейчас же сказать Заворонскому, что над пьесой больше работать не будет.

Но после обсуждения Заворонский вдруг исчез в неизвестном направлении. Половников поискал его и в верхнем и нижнем фойе, и в буфетах, и на веранде, и в Дубовом зале, но его нигде не было.

Александр Васильевич оделся и вышел на улицу.

Еще днем дул холодный северный ветер, мела поземка, а к вечеру потеплело, сейчас густо валил снег, и здание посольства, название которого Александр Васильевич так и не успел узнать, опять казалось сказочным. Половников вспомнил тот вечер, когда они с Антониной Владимировной шли от Смоленской площади, и опять замерло сердце, что-то подступило к самому горлу и перехватило дыхание, казалось, что он стремительно летит вниз и в этом полете есть и сладостное упоение, и страх.

Ощущение было знакомым, пожалуй, то же самое он испытывал, когда в седьмом классе влюбился в учительницу английского языка. Что-то похожее было и когда он увлекся Наташей. Да, теперь-то уж ясно, что это было увлечение, а не любовь и причиной их разрыва была не Серафима Поликарповна, а охлаждение, еще точнее — отрезвление.

Оно пришло не сразу, а подступило как-то незаметно, исподволь, они долго не замечали его, а когда почувствовали, долго боялись признаться, сначала не веря и опасаясь ошибиться, а затем боялись огорчить друг друга и какое-то время тщательно скрывали его, может быть надеясь, что все уладится.

Но не уладилось. Охлаждение постепенно перерождалось в отчуждение, а потом — вот тут уже не без участия Серафимы Поликарповны — появились вспышки раздражения, правда, они ни разу не кончались скандалом, но страсти уже набухали, как дождевые тучи, и гроза могла разразиться в любой момент. Понимая ее неизбежность, они не стали ее ждать, а разошлись тихо, сохранив уважение и доверие друг к другу, разошлись с грустью, но без сожаления.