Виктор Устьянцев - Премьера

— Вы извините, товарищи, но никаких указаний райком вам не даст. Вы в своем деле разбираетесь лучше райкома, вот и решайте сами, как вам лучше работать. — И, покраснев, села.

И комсомольцам это очень понравилось, они долго аплодировали ей, чем окончательно смутили.

Заворонский, отвозя Шуру домой, признался:

— А знаете, мне тоже очень понравилось ваше выступление.

— Какое выступление? Я же не выступала! — удивилась она. И с горечью добавила: — А ведь целых два дня готовилась. Обычно я без подготовки выступаю, ну, разве цитаты иногда подбираю, а тут готовилась, хотела как покультурнее сказать. Хотите послушать?

— Интересно.

И пока по колдобинам они добирались до окраины города, Шура успела произнести свою речь. В ней очень популярно объяснялись задачи текущего момента, задачи периодически перемежались с цитатами из классиков, а заканчивалась речь призывом выдать на-гора новые нетленные шедевры пролетарского искусства социалистического реализма. На призыве Шурочка так форсировала голос, что дала петуха, и Степан Александрович расхохотался и не мог уняться до тех пор, пока Шура, прокашлявшись, не спросила подозрительно:

— А вы что, против?

Этот вопрос вызвал у него новый взрыв хохота, Шуру он обидел кровно, и она, приказав шоферу остановиться, выскочила из машины.

— Постойте, куда же вы? — попытался удержать ее Степан Александрович, но она сильно хлопнула дверцей и возмущенной походкой зашлепала по непросыхающим лужам окраинной улочки, в желтом свете фар едва успевали мелькать упругие икры ее длинных ног.

Утром Заворонский заехал в райком, чтобы извиниться. Отдельного кабинета у Шуры не было, она сидела в полутемной комнатке нос к носу с оргинструктором Гошей — здоровенным парнем с огромными ручищами в черных неотмываемых точках угольной пыли. Гоша никак не мог найти применения этим ручищам и то сжимал их в кулаки, то клал на колени, то засовывал в накладные карманы старенького френча, явно перелицованного. Он несколько раз пытался улизнуть, но Шура останавливала его властным окриком:

— Сиди!

И Гоша покорно опускался на стул и продолжал манипуляции своими огромными, тоскующими без дела ручищами. А Шура, строго сдвинув брови, между тем говорила Степану Александровичу:

— Непорядок у вас, товарищ Заворонский! В театре одна молодежь, а не организовано ни одной комсомольско-молодежной бригады.

— Видите ли, у нас своя специфика… — он поискал взглядом, на что бы сесть.

Но свободного стула в комнате не было, Гоша поспешно вскочил со своего.

— Вы пока садитесь, а я себе поищу, — и выскочил за дверь, видимо, надолго.

А Степан Александрович, прочно утвердившись на его стуле, стал исподтишка рассматривать Шуру, продолжавшую поучать его:

— Комсомолом надо руководить, товарищ Заворонский, это и в Уставе партии записано…

«В ней привлекательна не просто красота. В ней все настолько первозданно и прочно, естественно и невинно, что при ней и самому хочется быть чище», — подумал он и невольно улыбнулся.

Шура, видимо, эту его улыбку расценила по-своему и обиженно сказала:

— Ничего смешного в этом не вижу!

— А я и не смеюсь, — серьезно сказал Заворонский. И, помолчав, с грустью посоветовал: — Вам, Шурочка, учиться надо.

Она вдруг сникла и, вздохнув, согласилась:

— Это верно. Учиться было некогда — война. Нас после седьмого всем классом в ремесленное направили. А потом работа, общественные нагрузки — опять некогда. А потом вот в райком избрали. Да еще и культурой поручили ведать. А где мне ее было набраться, если я почти всю жизнь в деревне прожила?

И Степан Александрович понял, сколько боли в этом ее признании. Он помнил, как сам страдал от того же.

— Ничего, Шурка, не хнычь! — сказал он, захватывая в ладонь ее руку, обессиленно лежавшую на столе. — Не боги горшки обжигают. Я вот тоже деревенский…

— Врете! — не поверила Шура.

— Вот тебе истинный… — Степан Александрович перекрестился.

— Да вы что? — возмутилась Шура и выдернула руку. — В райкоме и такое…

— Так ведь иначе и не поверишь. Но я и в самом деле в деревне рос. Степановкой называется. И настоящая фамилия моя Степанов.

— Зачем же сменили-то?

— Мода была такая на псевдонимы. И потом: столько Степановых на Руси, да и в театральной среде их немало, боялся затеряться…

— Вы, наверное, очень, ну, как бы это сказать… гордый, что ли?.. Нет, не то.

— Честолюбивый? — подсказал Заворонский.