Юрий Козлов - Малый круг

Она, естественно, осознала это позже, когда, став взрослее, пришла к выводу, что красота ее зиждется на сочетаниях для большинства лиц несовместимых, то есть вопреки общепринятым представлениям о гармонии. Например, простонародного, круглого абриса и тонких губ, на которых так, казалось, и застыло навечно неизвестно кем данное право на гордость и непререкаемое презрение. Пышных платиновых волос и ярких коричневых глаз, смешение, заставляющее лишь догадываться об истинном темпераменте. На чередовании постоянно замкнутого, холодновато-отчужденного выражения и простодушной, доверчивой, как бы вынесенной из детства улыбки, предполагающей характер отзывчивый и веселый.

И все же дело было не только во внешних Наташиных данных. Чисто внешними данными отличалась Лахутина — девушка, ничем, кроме них, не обладающая, а потому имеющая куда большие основания претендовать на роль некоего эталона в этой загадочной, полной субъективизма и противоречий области. Наташа под понятием «красота» понимала прежде всего свободу. Какую именно, она объяснить не могла. Свобода, по ее мнению, постигалась не умом и уж тем более не праздными словами, но сердцем. Она считала себя и жизнь свою красивыми, только когда испытывала эту почти невозможную в обыденной жизни свободу. Свободный духом человек всегда красив.

Выявив весьма спорную взаимосвязь между собственной внешностью, зеркалом и свободным духом и тем самым оспорив утверждение Бен-Саулы насчет софистики, которое конечно же не нуждалось в столь сложном и многоходовом опровержении, Наташа подумала, что существует еще одно зеркало, одновременно хрупкое и вечное, о котором Бен-Саула с ее романтикой раскаленных песков, достоинством «последней представительницы», еженедельным гаданием по пауку и прочими языческими штучками вряд ли имеет ясное представление. Отражения в этом зеркале никогда не бывают истинными, не соответствуют действительности, не нуждаются в доводах разума. Однажды в жизни земной человек обязательно бывает прекрасным и совершенным, но только в глазах другого — любящего — человека! Ах, как нравилось Наташе забавляться с этим зеркалом! Погружаться в отражение, жить, да, именно жить среди его причудливых образов, забывая даже про красоту и свободу. При этом сама Наташа вовсе не испытывала ответных чувств. Если вообразить любовь в виде двустороннего зеркала, Наташина сторона постоянно была слепой.

Она вспомнила тот — полуторагодичной давности — весенний день, когда она, Бен-Саула и Лахутина стояли в этом же самом парке, только подальше от гнусного цементного фавна, у фонтана, и хохотали. Лахутина, как водится, рассказывала какие-то глупейшие анекдоты, но смеялись не над ними. Была весна. Струи фонтана золотились, а наверху, казалось, они собираются в белые охапки и улетают в небо. Стебли ранних, не распустившихся еще цветов шевелились на легком ветру. Бен-Саула была в ярко-красном тюрбане — последнем произведении своего опережающего век дизайна — и в черных брюках, которые загадочно изменяли цвет, то казались гуталинными, то вдруг начинали ослепительно сверкать. Бен-Саула вполне серьезно утверждала, что происходит это вследствие перемен ее настроения, будто бы брюки эти являются пробной моделью из ее знаменитой коллекции «Одежда будущего». По мнению Бен-Саулы, одежда эта должна не только соответствовать душевному состоянию человека, но и передавать тончайшие его нюансы. В тот день брюки Бен-Саулы почти все время сверкали. Помнится, она даже поддержала разговор насчет цветочных стеблей, они, мол, безусловно, живые, неужели Наташа и Лахутина не видят, они напоминают танцующих под дудочку кобр, которых Бен-Саула якобы видела в предгорьях Тибета. Еще она заявила, что гибкие колышущиеся стебли — это идея, требующая воплощения. Ее дизайнерско-художническое око уже видит летние женские полуботиночки, на которых, точно очнувшиеся ото сна шнурки, покачиваются пружинки-стебельки, увенчанные цветами. «Да, конечно, что-то в этом есть… — промямлила Лахутина, — но кто рискнет надеть эту жуть, Саула?»

Они снова расхохотались.

Это был прекрасный день! Наташа чувствовала себя свободной и счастливой. Все, что мучило, не давало покоя — отступило, как бы отделилось от нынешней Наташиной жизни прочной прозрачной стеной. Там, за стеной, прежняя жизнь, естественно, продолжалась, но как бы внекоем вакууме, без Наташиного участия. Оттуда теперь не долетало ни звука.