Юрий Козлов - Малый круг

Они отлично смотрелись в тот весенний день, как, впрочем, и во все дни, но в тот — особенно.

Бен-Саула — смуглая, словно только что прилетевшая с юга, до изумления худая, что странным образом ей шло, скорее всего потому, что толстой Бен-Саулу никак нельзя было представить. В пылающем тюрбане, с ярко накрашенными губами, с тонким одухотворенным лицом, она действительно казалась представительницей древнейшего, познавшего тайны жизни и смерти, все испытавшего, а потому уставшего от бесплодного существования племени магов. Бен-Саула была исполнена болезненного, изощренного очарования, поддаться на которое мог, однако, далеко не каждый. Курить Бен-Саула предпочитала «Беломор», утверждая, что он пробуждает ее генетическую память только уже о последнем периоде жизни загадочного племени магов, когда, изгнанное из аравийских пределов, оно, основательно поредевшее, укрылось наконец на Тибете, чтобы выполнить свое историческое предначертание — собрать воедино мудрость доэллинского Востока и тибетских монастырей. «Где же она, эта мудрость, Саула?» — помнится, не удержалась от глупейшего, как обычно, вопроса Лахутина. «Она везде, — Бен-Саула торжественно и неопределенно очертила в воздухе некую арку. — Она здесь!» — указала пальцем на свое сердце. Бен-Саула утверждала, что, когда курит «Беломор», ей как бы открываются недоступные, скрытые в облаках вершины и одновременно она ощущает тепло, идущее от древнего каменного очага, особенное тепло, которое, по ее словам, может понять лишь тот, кто сам сидел в тибетской хижине кромешной ночью, смотрел на огонь в очаге, слушал вой ветров, разбивающихся о вершины. Бен-Саула и в парке, помнится, курила «Беломор». Проходящие мимо молодые люди, не говоря уже о прочих категориях прохожих, допустим матерях с колясками, смотрели на нее, как на инопланетянку.

Но взгляд молодых людей немедленно теплел, переведенный на Лахутину — девушку, в отличие от Наташи и уж тем более от Бен-Саулы, стоящую на пороге физического совершенства. Лахутина была абсолютно пропорционально сложена, лицо ее было абсолютно симметрично и красиво, причем красиво всегда, независимо от мыслей, настроения, ситуаций, в которых она оказывалась. Бен-Саула однажды заметила, что красота Лахутиной не та, которая «мир спасет», а самоценная, то есть если кого и спасающая, так только саму Лахутину. «О твою красоту, как о щит, разбивается все истинно возвышенное, тревожное, — сказала Бен-Саула, — поэтому, наверное, душа твоя находится в состоянии абсолютного, вечного покоя». Лахутина, помнится, лишь пожала плечами да раздраженно заметила, что время ужинать, а если здесь ужина нет (в так называемой мастерской Бен-Саулы конечно же никаким ужином и не пахло), то она позвонит своему архитектору и они поедут ужинать, куда она пожелает, так что, если Наташа и Бен-Саула хотят, то могут присоединиться. Своевременные завтраки, обеды, ужины, пятичасовой чай и так далее почему-то занимали очень важное место в жизни Лахутиной. Единственное, что могло ее по-настоящему вывести из себя, это нарушение привычного режима питания. Приходилось учитывать эту странную особенность ее организма и каждый раз тщательнейшим образом продумывать, где они будут завтракать, обедать или ужинать. Даже обладающая гипнотическим взглядом Бен-Саула была здесь бессильна. «Я могу усыпить Лахутину, но не ее аппетит», — вздыхала Бен-Саула, заготавливая бутерброды, наливая в термос чай. В надежности родного общепита уверенности не было.

Однако ангельская красота Лахутиной почему-то не вызывала в окружающих благоговения. «Смотри, Коля, какая мордашка!» — встречные мужчины обычно не позволяли себе говорить такого про Бен-Саулу, да и про Наташу тоже, но сплошь и рядом позволяли про Лахутину. «У тебя зато, хоть землю рой!» — отвечала Лахутина, но отношения между ней и мужчинами, как ни странно, от этого грубого ответа не портились.

Тогда у фонтана их смешило все: глупые глаза молодых людей, стадами слоняющихся по парку, бездарное их бренчание на гитарках; парочки на скамейках — либо напряженно друг на друга поглядывающие, либо тупо помалкивающие; алкаш-сомнамбула, мобилизовавшийся, чтобы твердо пройти мимо поджидающего его милиционера.

Фонтан по-прежнему устремлял в небо чуть кривящиеся от ветра белопенные струи, водяная стена, таким образом, загораживала часть парка, и вот оттуда-то, с подветренной стороны, весь в водяной пыли, как в серебре, и приблизился к ним немолодой растерянный мужчина. Он был довольно-таки строен, светлый костюм сидел на нем вполне прилично. Лицо мужчины нервически подергивалось, и чувствовалось, то, что он сейчас делает или собирается сделать, дается ему с великим трудом, то есть вопреки его характеру и жизненным правилам.