Юрий Козлов - Малый круг

Как и всегда в ответственнейшие моменты жизни, Наташа думала не о том, что должно было вскоре произойти, а о чем-то совершенно произвольном, обнаруживающем весьма хрупкую, если не сказать условную, связь с действительностью. Она думала, что помимо скамеек тепло еще хорошо сохраняет вода, а самый ненадежный хранитель тепла, к сожалению, воздух. Наташа вспоминала, как совсем недавно купалась в другом — лесном — озере, где по берегам росли высокие сосны, и их отражения зеркально и ясно ложились на воду. Петр Петрович не купался, опасаясь застудить поясницу, — сидел на пеньке и покуривал, а Наташа резвилась в серебристой воде, словно русалка, ладонями разводила длинные отражения сосен, и не было сил покинуть теплую, шелковистую воду, выйти на холодный воздух, который, впрочем, до купания совершенно не казался таковым.

Нечто схожее Наташа испытывала и сейчас, сидя на теплой скамейке, а командой, что хватит нежиться, пора на холод, должно было стать появление Петра Петровича в начале аллеи, где в окружении кустов и цветов маячил на невысоком постаменте как-то уцелевший от прежних времен отвратительный цементный мальчишка в штанах до колен и с барабаном. Палочки, однако, мальчишке не удалось сберечь, и каждый раз, пробегая взглядом аллею, Наташа натыкалась на его нелепую фигуру с растопыренными руками, словно мальчишка изготовился кого-то ловить в кустах.

«В самом деле, — подумала она, — при чем здесь русалочьи купания в серебристом озере, теплая скамейка, холодный воздух? При чем здесь цементный мальчишка-барабанщик — гнусный фавн этого парка? О другом надо, о другом!» Но это скорее было игрой. То есть то, что думала в данный момент Наташа, было игрой, но никак не предстоящее объяснение с Петром Петровичем. Просто она прекрасно понимала: даже стоит ей немедленно начать думать об объяснениях (хотя безобидное слово «объяснение» и не вполне точно передает суть дела), четкими и логичными мысли ее все равно не станут. У Наташи одно никогда не вытекало из другого, а последующее не являлось следствием предыдущего. Ей всегда было приятнее выдумывать, что будет, разыгрывать мысленные спектакли, где роли ее были неизменно блистательны, нежели произносить конкретные слова конкретным людям. Почему-то когда наставала пора осуществлять задуманное, все выходило совершенно не так, как представлялось Наташе, и это несоответствие удручало. «Что ж, таков, к сожалению, удел всех, кто неубедителен в этой жизни», — туманно объяснила ближайшая Наташина подруга Бен-Саула. «А ты, — помнится, поинтересовалась Наташа, — убедительна? И потом что за слово? Кого и в чем надо убеждать? У тебя задуманное всегда исполняется?» — «Видишь ли, — вздохнула Бен-Саула, как бы уже устав от собственной проницательности, граничащей с ясновидением, — мне мало, чтобы просто исполнялось. Действительность должна без устали одаривать меня».

Как всегда, Наташа не поняла, серьезно говорит Саула или шутит. Однако запомнила этот разговор, состоявшийся, если ей не изменяла память, в пылающем, наводящем на мысль о сожженных еретиках полумраке финской бани, более того, почувствовала в словах подруги что-то похожее на истину. Как человек гордый, Наташа решила бороться со странным недостатком (собственной неубедительностью), однако не путем безусловного его искоренения (честно говоря, она не представляла, как его искоренить), а упрямством, то есть доведением его до вселенских размеров, до абсурда, авось возведенный в сотую степень минус в конце концов породит плюс.

Таким образом, гармония мысли и дела, подкрепленные логикой поступки, разумное подчинение неизбежным закономерностям — все это было несвойственно Наташе. Она жила, как летела. С одной стороны, это невероятно упрощало Наташину жизнь. Во всяком случае, предстоящая встреча с Петром Петровичем вполне могла уложиться в следующие несколько фраз: «Прощайте, Петр Петрович, бог с вами. Прощайте, и все! Вы же сами знаете, я вам ничего объяснять не буду…» А с другой стороны, делало Наташино поведение и настроение абсолютно непредсказуемыми. Чувства и эмоции, не знающие якорей, менялись у Наташи подобно направлению ветра. То, что замышлялось как забава, вдруг оказывалось едва ли не самым важным, что мнилось серьезным и значительным — совершеннейшей галиматьей.

Каждый раз Наташа возвращалась к тому, от чего наивно полагала убежать: удручающему несоответствию между порывами души и действительностью, то есть все к той же собственной неубедительности.