Юрий Козлов - Малый круг

— Зачем же ты пришла ко мне? Меня поздно перевоспитывать.

— Чтобы вывести тебя. Он не знает, что я открыла дверь. Идем, я отведу тебя к машине.

— Ты хочешь меня спасти? Но… почему?

— Таково мое ремесло: спасать всех, даже тех, кого лучше не спасать. Твое ремесло — отнимать надежду, мое — врачевать безнадежное.

— Да стоит ли врачевать безнадежное?

— Мое ремесло — обманываться и верить, опять обманываться и опять верить.

— Во что верить?

— Ну хотя бы в тебя. Ведь ты до сих пор любишь и жалеешь свою маму.

— Маму? Но ведь это так… мало…

— Надежда, как и любовь, возникает из малого, из ничего.

Дрожащей хитиновой рукой он погладил ее по лицу. Она не отстранилась. Вновь, как тогда на лестнице, его охватила страсть, хоть при нынешних обстоятельствах это было противоестественно.

— Мое предложение остается в силе, — пробормотал он. — Мне недолго осталось жить, ты останешься богатой молодой вдовой… Я хочу расплатиться с тобой за прапорщика, хоть он того и не стоит. Он был изначально жалок и слаб, разве можно любить того, кто жалок и слаб?

— Я никогда не останусь вдовой. Вечный вдовец — ты. Иди за мной, — она пошла по лунному лугу, он, спотыкаясь, бормоча какую-то чушь, потащился следом.

…Он проснулся от яркого солнечного света, от жужжания мухи, пытающейся вылететь сквозь ветровое стекло. Он довольно потянулся: проклятого одеяла не было, как, впрочем, не было сердца в его сухом, легком, как у птицы, теле. Рядом спала девушка-кондитер в белом платье. В ногах поблескивала пустая бутылка из-под вишневой наливки. Он открыл дверь, выбросил бутылку в траву. В машину ворвался ветер.

Он начал припоминать, что же, собственно, произошло вчера? Они сидели в машине, слушали музыку, кажется «Болеро» Равеля, потом какой-то эстрадный концерт. Пили прямо из горла сладенькую наливку, помнится, он еще шутил, что это любимый напиток кондитеров. Потом он как бы невзначай обнял девушку, и она его не оттолкнула. Или оттолкнула? Он не был уверен, что между ними что-то произошло, как, впрочем, не был уверен и в обратном. Как-то слишком быстро он потерял разум из-за этой наливки.

Девушка еще спала. Он выбрался из машины, побрел по некошеному лугу. Луг оказался не больше футбольного поля, в конце действительно был развалившийся сарай, скорее даже не сарай, а какой-то курятник. Внизу протекала речка.

Он умылся, вернулся к машине. Девушка уже проснулась и тоже успела где-то умыться. Она стояла возле машины — юная, свежая — без малейших признаков смущения на лице. «Ничего не было, — огорченно подумал он, — иначе она бы вела себя по-другому». Девушка попросила довезти ее до Медного. Там у подруги она будет дожидаться родителей.

Возле дома подруги они простились. Он оставил девушке адрес и телефон, просил звонить, заходить, когда она будет в Москве. Она спокойно кивала. Расставание получилось сдержанным.

Машина резво бежала по шоссе. Белое платье растаяло вдали. Он так глубоко задумался, что превысил скорость, и инспектор ГАИ с наслаждением оштрафовал его. Он вытащил из кармана бумажник и обнаружил, что вместо четырех новеньких двадцатипятирублевок осталось три. Стало быть… девушка-кондитер позаимствовала одну? Значит, было, было! Он вспомнил странный сон, привидевшийся ему этой ночью, и рассмеялся. Двадцать пять рублей — по такой цене нынче ходят странные сны. Он вдруг почувствовал себя необыкновенно сильным. «Мы еще поборемся, — подумал он, — посмотрим, кто кого. Мне поздно умирать. Я не чувствую сердце не потому, что готовлюсь к переходу в иной мир, а потому, что вечен. Не я перейду в другой мир, а мир давно перешел в меня, и сам сделался иным. Не я, а мир — вечный вдовец!»

Он вел машину с сомнительной легкостью гонщика. Вдруг почудилось, позади мелькнуло что-то белое. Он вытащил из бумажника новенькую двадцатипятирублевку и выбросил в окно. Встречный ветер радостно понес ее туда — в сторону мелькнувшего белого. «За все в жизни надо платить, — усмехнулся он, — за такую ночь не грешно заплатить дважды…» После чего стал думать о делах. Он уже забыл про странный сон, про девушку в белом платье. Так, расплатившись с долгами, человек немедленно забывает о них.

Местом окончательного объяснения был назначен парк. Со стороны озера наплывала вечерняя прохлада, даже что-то похожее на туман — белое, мучнистое — зарождалось и вставало над озером, однако скамейка, на которой Наташа поджидала Петра Петровича, была теплой. От солнца к этому времени в небе осталась лишь малиновая полоса, непонятным образом расположившаяся перпендикулярно к земле и напоминающая поэтому узкую высокую дверь. Туда, в эту-то дверь, и протискивалось с величайшим трудом солнце.