Доменико Старноне - Фамильный узел

— Я что-то сделала не так? — спросила она.

— Абсолютно ничего.

— Тогда в чем дело?

— Ни в чем, просто это такой сложный период.

— Он кажется тебе сложным, потому что ты смотришь на меня, но не видишь.

— Я тебя вижу.

— Нет, ты видишь только женщину, которая возится у плиты, которая содержит дом в чистоте, которая присматривает за детьми. Но я — это нечто другое, я — человек.

«Человек, человек, человек!» — начала она кричать, и мне с большим трудом удалось ее утихомирить. Это были долгие, мучительные часы. Когда она впадала в такое состояние, то начинала объяснять мне, что она уже не такая, какой была десять лет назад, что она развилась и созрела, что передо мной теперь совсем новая женщина. Говорила, ломая руки, чтобы унять волнение: как может быть, чтобы ты, ты один не заметил этого? А я, не зная, что отвечать, переводил разговор в другую плоскость, начинал рассуждать на любимую тему — о пагубном воздействии семьи и о необходимости освободиться от него, и с принужденной любезностью замечал, что книги, которые я читаю, известны и ей тоже, что и она уже долгое время работает над собой, так что мы можем и должны вместе заняться этой работой по освобождению наших личностей. Потом, с какого-то момента — поскольку у меня на лице было написано, что мне не терпится уйти, чтобы оградить свою душевную гармонию от тягот жизни, от боли, которую я испытывал при виде таких страданий, — любезности уже не осталось, и наши встречи стали проходить по-другому. Ванда начинала разговор ироническим тоном, потом переходила на крик, рыдала, оскорбляла меня. Однажды она вдруг закричала:

— Скучаешь? Признайся, тебе ведь скучно.

— Нет.

— Тогда почему ты все время смотришь на часы? Куда-то торопишься, на поезд опаздываешь?

— Я на машине.

— На ее машине?

— Да.

— Так она тебя ждет? Что вы делаете сегодня вечером, идете ужинать в ресторан?

Тут она разразилась беспричинным смехом, пошла в спальню и там стала во всю глотку распевать старые детские песенки.

Через некоторое время она, разумеется, пришла в себя — так бывало всегда. Но каждый раз мне казалось, что, придя в себя, она утратила частицу чего-то, что в давние времена привлекло меня в ней. Она никогда не была такой раньше, это было саморазрушение, которое происходило по моей вине, но, как мне казалось, давало мне право отдаляться от нее все больше и больше. Неужели, спрашивал я себя, глоток свободы должен обходиться человеку так дорого? Ну почему мы живем в такой отсталой стране? Почему в более развитых странах не принято делать из этого трагедию?

Как-то раз я собрался уходить, был ранний вечер очень жаркого дня. Она побежала к двери и заперла ее на ключ. Потом позвала Сандро и Анну. И сказала им: папа чувствует себя здесь, как в тюрьме, так давайте поиграем в тюрьму всерьез. Дети сделали вид, будто развлекаются, я сделал вид, будто развлекаюсь, а она тихо повторяла: теперь ты отсюда не выйдешь, теперь ты отсюда не выйдешь. Потом бросила мне ключи и закрылась в ванной. Я не посмел уйти и попросил Сандро и Анну: позовите маму. Вернувшись, она сказала: я пошутила. Но она вовсе не шутила. Она устала, она почти не спала, все думала, как же заставить меня образумиться. Поскольку это у нее никак не получалось, она решила действовать иначе: пыталась то растрогать меня, то рассердить, то умолить, то напугать. Ты не должна вести себя так, чтобы удержать меня, сказал я. Она возмущенно ответила: да кто тебя удерживает, иди. Но через две минуты прошептала: подожди, сядь здесь, от твоего сумасшествия я сама схожу с ума.

Главное, что ее бесило и доводило до изнеможения, — это мое нежелание объяснить, почему я так поступил. Она говорила, писала мне об этом: почему ? А я не знал, что ей сказать, иногда выдумывал какие-то невероятные, фантастические ответы, иногда бормотал: не знаю. Конечно, это была ложь, я прекрасно знал причину и осознавал ее все более ясно и четко. Время, которое я проводил с Лидией, было легким, веселым, и я не мог им насытиться. Меня переполняла энергия, я писал, публиковал свои книги, я притягивал к себе людей, казалось, эта молодая, яркая, элегантная женщина вдруг осушила болото, в котором я гнил с самого детства и до недавнего прошлого. Вначале был чудесный месяц апрель: спать с ней весной, есть с ней весной, гулять с ней весной, путешествовать с ней весной. И смотреть на нее — зачарованно смотреть на нее — когда она надевает и снимает свои весенние наряды. Я думал: вернусь домой в конце мая, Но весна пролетела быстро, и, когда вдруг настал ее последний день, я почувствовал, что умираю. Тогда я сказал себе: завтра лето, я хочу провести лето с Лидией. Но и лето скоро кончилось, и я не мог выдержать осень без Лидии. Потом кончилась и осень, прошла зима, и весь этот год, несмотря на встречи с женой и детьми, для меня существовала одна только Лидия, весенняя Лидия, летняя Лидия, осенняя Лидия, зимняя Лидия. Иными словами, желанное время — это было время с ней, а время встреч с Вандой, Сандро и Анной вызывало у меня страх, я старался его отдалить, я под любыми предлогами сокращал его до минимума. Когда я был с ними, то прикрывался ложью, ложь помогала мне сохранять и поддерживать дивное ощущение здоровья, наполнившее меня с некоторых пор. В такие минуты я чувствовал унижение — и от того, что опять сказал неправду, и от невыносимой правды — отчаяния моей жены и смятения детей. Чтобы быть искренним, чтобы честно ответить на вопрос, почему я так поступил, мне пришлось бы рассказать о своем счастье с Лидией. Но разве это не было бы пределом жестокости? Нет, не этого хотела Ванда. Чтобы освободиться из тисков отчаяния, Ванда должна была бы услышать от меня вот что: я понял, что совершил ошибку, и хочу вернуться. Это был тупик.