Николай Бойков - Африканский капкан

— Друзья! Сегодня в этом зале я сделал для себя замечательное открытие. Когда несколько минут назад молодого коллегу наградили скульптурной группой «Головы казненных декабристов», я отчетливо увидел размах идеологического фронта, который сметает герани и прочие цветы бытового мещанства с подоконников наших бабушек и устанавливает бюсты и памятники. Вот и меня наградили, можно сказать, памятником из нашего парка. И я обязуюсь найти ему достойное место в моей скромной квартире и, в отличие от паркового оригинала, охранить от непристойных нацарапываний. И я понял узость моего прежнего взгляда на жизнь, я любил мою профессию и ценил свое место прораба. Но я был слеп и не дальновиден. Я не видел необходимости рождения новой профессии — общественный лидер, политик. Я хочу этой волны. Я хочу этого простора. Наградите меня вашим доверием. И я выведу вас на улицы! Я найду тогда место всем: и уважаемым военным ветеранам, и молодым энергичным людям, и женщинам с неустроенной судьбой. Потому что жизнь — интересная, многоцветная и тяжелая, как этот бюст. И будет законом страны — голос улиц!

Родон Герасимович обнял бюст обеими руками, прижимая к груди, поднял под громкие аплодисменты, сделал шаг и… рухнул со сцены под бурную реакцию зала.

Началось это лет двадцать назад…

Был вечер. Дождь. Улица большого города… Тени на стенах от зонтиков, фигур, шляп — двигаются, смешно меняясь в размерах и формах. Звуки шагов смывает вода. Капли барабанят по напрягшемуся металлу подоконников.

— Сережа?

— Кубик? Василий Спиридонович! Вот это встреча. Откуда-куда?

— Домой. Я ведь теперь здесь живу, — отступая под дерево, снимая и отряхивая кепку, — три года, как новую квартиру получил. Зайдем?

— Неудобно ведь…

— Что?!

— Поздно. Разбудим…

— И будить некого. Дети разъехались. А жена на заводе, смена у нее… Четвертушечка есть. Нет-нет, не отказывайся, не отказывайся. И-ии, — тянул за рукав…

Василий Спиридонович Кубиков и Сергей Ильич Поливанов не виделись года три. Познакомились в больнице. Поливанов только пришел в сознание после операции и первое, что увидел — за большим наклонившимся почему-то окном махал крыльями, боясь сесть на ветку, маленький воробей и косил одним глазом. Потом окно поползло вверх, и воробьиная тень мелькнула стремительно, будто падая прямо в лицо. Зажмурился. — «Сестра! Сестра!» — кричал чужой голос. Воробья уже не было, только качалась, на сотни зеркал дробя солнце, редколистная ветка. Сорокалетний детина в белье на одной пуговице смешно прыгал у кровати на костылях, будто танцевал на ходулях, и улыбался розово-вывернутыми губами, над которыми живым ежиком балансировали артистические усики.

Никогда не был Кубиков детиной, каким тогда показался, а теперь и совсем обычный, с бело-сизой щетинкой под выразительно пухлым носом, аккуратно одетый мужчина. Выглядит моложе Поливанова, хотя по возрасту одногодки.

Пока шли, Поливанов пытался вспомнить какие-нибудь далекие подробности и устыдился, что никогда не искал встречи и теперь, будто из прошлого, слушал сегодняшний голос Кубикова, расторможено улыбался в темноте, поддаваясь чужой заботе, покоряясь настроению и поддакивая в тон возбужденному Василию Спиридоновичу:

— Да-да, Вася, сторожем. Куда еще?

— А куда еще? Хитрец? Беспокойная служба, а доходец дает, а? — Кубиков хлопнул приятельски по плечу. — Ну-ну, не скромничай. Молодежь от нас ускакала, а-а и пусть скачет. Мы-то устроились. Дождемся теперь.

— Чего дождемся?

— Жизни хорошей! Наша будет, Сереж! Ты что не весел? Сколько не виделись? Такую операцию пережили — как братья теперь… Сюда, пожалуйста. Во! — на ходу пытался обнять за плечи. — Сережа… Сережа! А процедурную сестру помнишь?! Ха-ха- хи, — залился счастливым смехом, будто вспомнил лучшее в своей жизни. — А ничего не было, веришь? Приятно… — Машина с шумом проскочила в темноту переулка… — Слыхал, Карпов — чемпион мира, а? Молодой какой! Я в газете читал: «память феноменальная!» Понял? Фе-номе-нальная-яа… Прямо так и написано. Во дает! — Наклоняясь и дыша в лицо Сереги. — Как думаешь, сколько он получил? О-ох, представлю… голубь…

— Тебе б эти деньги?

Кубиков неопределенно хихикнул и вдруг изменил тон:

— Не, Сережа, мне лишнего не надо. Общество лишнего не одобряет. — Глубокомысленно умолк и обнял Поливанова за плечи. — А я и не тороплюсь, подождать могу. Мне помирать — рано. Глянь! — Весело поправил кепочку и, заглядывая в витрину с пластмассовыми колбасой и булочками, пригладил мокрый воротник плаща. — Но я от общества за всеми доглядываю… По справедливости! Другим — по справедливости, и мне — отдайте…