Себастьян Фолкс - Энглби

В кабинетах идет косметический ремонт, поэтому мы встретились в одном из тесных закутков старого крыла, с викторианскими еще ставнями и решетками, оставшимися с той поры, когда стены тут были обиты войлоком. Теперь тут громоздились кипы бумаг и папок, содержащие непрочитанные отчеты с пугающими «шапками», а из мебели имелись два стандартных «пациентских» кресла — для сумасшедших — и картотечный шкафчик, увенчанный круглым жестяным подносом с немытыми кофейными чашками и пакетом молока. За дверью барражировал санитар.

Как и полагалось, causerie [60] Беседа ( фр. ). начал я:

— Будь вы Богом — вы бы самоустранились с Земли?

Нет ответа.

— Вот какой высший божественный смысл в пребывании не здесь ? И какова цель?

Снова молчание.

— Вообще-то, — продолжил я, — это принято объяснять «испытанием веры». Но будь существование Бога очевидным, тогда бы и вера не понадобилась? Получается порочный круг. И доказательство задним числом.

— А вы как считаете? — спросила доктор Сен.

— Мудрый Бог, думаю, сообразил бы, что быть «здесь» куда выгоднее, чем быть «не здесь».

— Да?

— Следствием неприсутствия станут неоправданные бонусы за «слепую веру». Вопрос веры вы оставляете на усмотрение наивных людей. И отдаете на откуп политикам и фанатикам.

— И что?

— Лучше вернуться, подумал бы я на его месте.

Тишина.

— Понимаете, если уж Вуди Аллен в какой-то момент сообразил, что девяносто процентов успеха в том, чтобы тебя видели, то Всемогущему это и подавно известно.

Долгое молчание. Я яростно молчал — нарочно, пусть сама хоть что-то скажет.

— А вы верующий? — наконец произнесла она.

— А что, разве похоже? Я вижу, как люди склоняют головы у Стены Плача: в этот момент кажется, что Господу мы нужны больше, чем он нам. Это тоже про неприсутствие, правда?

Вскинутая бровь.

— Говорят, когда кто-то покидает этот мир, его присутствие становится гораздо более ощутимым.

— Кто-то, кого вы любите? — переспросила доктор Сен.

— Я таких слов избегаю.

— Совсем? — вырвалось у нее. — Вы никогда не любили?

— Насколько я понимаю, любовь перестает существовать, как только вы ее больше не испытываете.

Снова вскинутая бровь.

— «Моя любовь умерла». Вы ведь не раз такое слышали? Причем произносится это искренне и с достоинством. «Любовь» большинство людей называет той силой или ценностью, которая определяет их жизнь. Однако стоит перестать ее ощущать, как она исчезает.

— И?

— Это как страх или зависть. Сегодня вы кому-то люто завидуете, а завтра — нет. Без видимой причины, просто не завидуете больше, и все. Иногда вам страшно ехать на чьей-то машине, а в другой раз нисколько, хотя за рулем тот же самый человек. Так и с «любовью». Сегодня вы ее ощущаете, а завтра нет. Что тут такого? Но конечно, она — штука слишком зыбкая, чтобы занимать значимое место в вашей жизни — а тем более чтобы ею руководствоваться.

— А что значимо в вашей жизни?

Хороший вопрос.

— Корректность, — сказал я.

— В смысле?

— Фактологическая достоверность.

— И все?

Я улыбнулся:

— На ваш взгляд, это звучит суховато. Не думаю, что, зная мое прошлое, вы могли бы сказать, что моя жизнь… Вам какое бы выражение понравилось? Знаю, знаю. Вы же не можете сказать, что я был «на стороне жизни»?

Доктор Сен не ответила.

— Да, никто бы не назвал мою историю «жизнеутверждающей», согласитесь?

Я рассмеялся, она — нет.

— Никто. И думаю, коль скоро я не был «на стороне жизни», то, значит, оказался на другой стороне.

— На какой?

Очевидно, на стороне смерти. Говорить этого я не стал, не хотел ее пугать. Но задумался, уже выйдя из бывшей палаты. На самом деле я никогда не был ни на какой стороне, возможно, отсюда и все проблемы. Наверное, мне следовало выбрать для себя хоть какую-то мотивацию — вслепую, как выбирают футбольную команду, не потому, что лучшая, а чтобы было в кого верить — типа истукана.

С другой стороны, если осознанно делать выбор вслепую, идя на заведомый самообман, то придется распрощаться с самой мыслью о фактологической достоверности.

Сердце дрогнуло от радости: я увидел в столовой Марка, сидевшего в одиночестве у окошка. Схватив поднос с больничной бурдой, я подошел к нему.

— А, Уилсон, — сказал он. — Придвигай давай стул.

Майк, Туалет, Граучо, Ирландский Майк, Майк (!), Пруфрок, Мишель, М. К. Уотсон… теперь добавился Уилсон!

Марк всех в Лонгдейле окрестил в честь персонажей фильма «Папашина армия», про ополченцев Второй мировой — его часто крутят по телевизору. Джонни Джонстон стал придурочным Капралом Джонсом. Доктор Видуши Сен — рядовым Пайком («глупым мальчишкой», как его часто величают в сериале). Жуткий Фрэнк Азборн — викарием Фардингом. Джерри — мистером Маннерингом, он и правда смахивает на капитана из фильма. Себя Марк увидел в роли скромного церковного служки Йитмана, и Фрэнк очень злился, когда «Йитман» называл его «ваше преподобие». Я, к моему удовольствию, стал старшим сержантом Артуром Уилсоном — симпатичным чудаком-зазнайкой.