Себастьян Фолкс - Энглби

Я чувствовал, что моя жизнь движется по двум путям. Один был понятный и хорошо знакомый: Маргарет, газета, Шарлотта и ее компания, работа, люди, выпивка, обычная лондонская жизнь — с субботними вечерами, толпами футбольных болельщиков, устремляющимися на стадион «Хайбери», чаем, походом в кино или в китайский ресторан, если есть деньги. Со всем этим дело наладилось. Я наловчился общаться с людьми; я снизил свои требования к ним и научился переключаться на нейтралку, когда они говорили. Чувство счастья мне недоступно — возможно, я вообще не понимаю, что это такое, — но я испытывал что-то похожее, удовольствие, что ли, или по крайней мере удовлетворение от исправно функционирующей рутины, регулярно выдающей вознаграждение.

Но был и второй путь (или берег?), которого я вообще не понимал, видимо, потому, что какие-то его части начисто забыл. Цепкость моей памяти такова, что многие считают это патологией: я способен запомнить огромное множество фактов и дат и большие куски текста. Но события моего собственного прошлого, которые, казалось, должны сами собой всплывать без подсказок даже в посредственной памяти, не говоря об эксклюзивной, — их нет. Они не просто не отложились там, не зафиксировались, не попали в каталог: их словно вообще не происходило.

Может, и правда не происходило.

Недели через две после той полицейской пресс-конференции, под вечер воскресенья, мне вдруг стало не по себе.

Затем появились симптомы панической атаки. Я мерил шагами свою бейсуотерскую квартиру. Включил музыку, потом выключил.

Я чувствовал, что события, которым полагалось оставаться привязанными к своим датам — сколь бы противоестественным и насквозь неверным ни было такое представление о времени, — сорвались с цепи и происходят, будто впервые. То, что мы по наивности называли прошлым, обернулось как бы настоящим. И как в тот раз, когда я убегал посреди спектакля из темного зала старой церкви, все происходило одновременно — сейчас…

Я действовал как всегда: проглотил таблетки, запил спиртным, постарался успокоиться. Сел на кровать и крепко обхватил себя обеими руками.

Пообедал я в «Мельнице». Это я знал точно. Тут пока все ясно. Туда я зашел, возвращаясь из Сиджвик-Сайта, с лекции про Гарибальди и объединение Италии. Лекцию читала доктор Элизабет Стич. Обычно я обедал в «Якоре», там хороший вид на реку, «Мельницу», по-моему, захвалили, причем незаслуженно, но по неведомой причине, может просто для разнообразия, я отправился туда. Сел за столик, заказал пинту биттера и запеченный картофель с начинкой. Кажется, с сыром, это и качественно, и недорого. Дженнифер сидела за соседним столиком, вдвоем с Робином Уилсоном. Он наклонился к ней через столик, чувствовалось, что разговор «тяжелый» и не предназначенный для посторонних ушей. Я обратил внимание на то, что футболка и куртка Робина немного задрались на спине. Дженнифер вжалась в деревянную спинку скамьи, будто отстраняясь от Робина. На ней была юбка в цветочек. Я видел ее голые ноги. Острые коленные чашечки придавали коленям соблазнительную форму перевернутого треугольника. Она курила сигарету и старалась сдержать смех, но взгляд выдавал растущее сочувствие и тревогу — по мере того как тихий голос Робина становился все громче и требовательней.

Я вижу ее предельно отчетливо. Про воспоминания говорят «отпечатываются», невольно представляешь себе пресс, штампующий картинку. Именно так сохранился в памяти ее образ. Хотя метафора штамповки слишком механистична и суха. Есть ведь еще дыхание, волнение, движение, меняющийся цвет. Она жива, — будь я проклят, — она жива. И до чего гармонична, с этой женственной заботой, что пересиливает девчоночью насмешливость. Я вечно буду помнить это спокойное и прекрасное женственно-девичье выражение ее лица. Ей был двадцать один год.

Они ушли. Джен так самозабвенно слушала Робина, что забыла попрощаться и со мной, и с Малини в другом конце зала. Она вышла в дверь, на ходу накинув на плечо ремешок коричневой кожаной сумки. Подол юбки на миг взметнулся — это Джен переступила порог и шагнула на мощеную дорожку. Я вышел и несколько секунд стоял в конце переулка Лондресс-лейн.

К тому моменту я уже выпил три пинты пива и проглотил голубую таблетку, но чувствовал себя паршиво. Чувствовал гнев. Я зашагал по унылой Милл-лейн с ее высокими домами. Это ловушка, мир, который я не могу переделать под себя. Другим в нем светит солнце, а мне достался мрак.