Виталий Бабич - Шахматный дуэт

…и краем глаза улавливает Фердинанд, как впитывает в себя Великий инквизитор новые плоды своих деяний… Плоды уничтожений — как нелепо, как противоречиво сие звучит. Казнить свой народ, словно поле сеять…

…и эти всходы, эту росу оборванных жизней, этот гаввах каждый раз собирают слýги темноликие, незримые для ока непосвящённого человека… Вот и сейчас, когда спит утомлённая кострами инквизиций Севилья, они идут шеренгой по полям этих античеловечных, антихристских деяний, собирая, будто бы пчёлки-труженицы, свой яд-нектар… И Великий инквизитор снова улавливает каким-то своим шестым чувством — может, только поэтому он и Великий (?) — тени-полутени этих сборщиков урожая…

Может, и потому ещё он Великий, что пресечь его деяния смог только сам Папа Римский?..

…и жаль, что Фердинанд ощущает лишь далёкий, весьма далёкий отзвук этой Правды, всей этой Лжемиссии Великого инквизитора. Ощущает ещё раз. И… снова теряет эту нить. И теряет уж, наверное, навсегда…

Навсегда, ибо монада Фердинанда после этого последнего воплощения на Земле станет тем, кем является нынешний Люциан…

А Изабелла… Люциан вспомнил о ней в начале Первого Турнира, ведь появление королевы как шахматной фигуры (вместо ферзя) и придание ей игровой силы связано с усилением королевской власти в Испании при Изабелле Кастильской…

А Томас… Когда Торквемада был на смертном одре, к нему явился Ангел. Сей светоносец вышел из сплошного тумана и позвал умирающего за собой. И…

…и вдруг Томаса, желавшего уснуть вечным сном, поднимает с ложа странная, неимоверно мощная сила и чуть ли не вталкивает его в этот туман…

И вот он уже идёт. Идёт за Ангелом. Идёт сквозь туман. Идёт и взирает. Взирает, взирает. Взирает с отвращением, с раздражением, с ужасом. Взирает на бесчисленные лики жертв своих…

Да, он видит только их лица. Ибо их тела скрыты в дымке туманной. Их страдающие, их вопрошающие, их осуждающие лица смотрят на него. И он (поражаясь, что все эти казнённые, оказывается, живы) опасается. Опасается уже каждого из них. Каждого…

Но вот он слышит знакомый голос.

— Иуда всего за тридцать сребреников продал Иисуса.

И ещё один:

— А мы за целых тридцать тысяч могли спасти Испанию. Спасти!..

Это голоса Фердинанда и Изабеллы. Они перефразируют его собственные слова. Но он не видит их. Не видит.

Зато он видит — хоть всего лишь на мгновенье — лик Христа, мелькнувший в тёмно-сером небе, словно солнечный луч из-за громады туч.

И слышен Томасу голос Иисуса:

— Ты ведь продавал меня. Продавал каждый раз, когда вершил приговор над новой жертвой. Над каждой жертвой вашей инквизиции. Не так ли, Томас? Не так ли? Так ли. Так ли. Так ли…

И вдруг…

Вдруг почва под Томасом содрогается, трескается, раскалывается и он, слыша вокруг себя неумолкающее «так ли, так ли, так ли», проваливается в образовавшуюся бездну. Его словно всасывает в себя какое-то гигантское существо.

«Неужели я в аду?.. В аду я? В аду…» — успевает ужаснуться он перед тем, как упасть на что-то твёрдое. Боль…

Боль пронзает всё его существо. Но когда вокруг Томаса загораются костры, овладевший им страх становится во много раз сильнее этой боли.

«Трусость — один из самых страшных пороков… Самых страшных…»

И вот он снова видит жертв деяний своих. Жертвы — со всех сторон. И Томас видит уже не только их лица, но и тела — изувечены кострами. Тела, которые, кажется, вот-вот рассыпятся, как пепел.

Жертвы всё ближе к Великому Торквемаде. Он понимает, что сейчас станет Великой жертвой. Самой Великой жертвой собственной инквизиции. Он пытается проскочить хоть в какую-нибудь щель между рядами жертв, но падает, и под ним вспыхивает костёр…

Великий инквизитор горит. Горит на костре. На самом огромном, на самом долгом и поэтому на самом мучительном костре. На костре возмездия.

И раздаётся его оглушительный крик. Крик боли и страха. Крик разочарования и отчаяния. Но не покаяния… Крик, переходящий в рёв затравленного зверя…

Этот рёв Торквемады был настолько мощным, что отголоски его проникали в Энроф, и ещё несколько столетий подряд их могли улавливать особо проницательные души людские.

Одним из них был Фёдор Достоевский, который через четыре века после расцвета власти Торквемады создал собирательный образ Великого инквизитора для притчи, вошедшей в роман «Братья Карамазовы».