Елена Четвертушкина - Нетленка

Папа фон Шенна отлично представлял себе последствия такого ослиного упрямства, и неоднократно о том сына предупреждал. А тот, по-прежнему не снисходя до оправданий, упрямо твердил: — «Это моя группа!» — упорно, как первые христиане на кострах и крестах твердили своё «Верую». Отто впал в форменную панику, изводил и себя, и сына, и получил в конце концов инфаркт, и Герман, поднятый ночью телефонным звонком пьяного в дым и до смерти перепуганного брата, сорвался с базы, и четверо суток не отходил от отца в реанимационном отделении Кардиологического Центра; и наверное, за последние годы это были их лучшие дни. Потом Магистр вернулся домой, а Герман — к ребятам, твердо пообещав резко постаревшему отцу появляться регулярно. Мучимый нестерпимой жалостью, внутренне раздираясь между папой и мальчишками, валясь с ног от недосыпа, он втащился в казарму, глянул на личный состав, и в отчаянии опустился на чью-то койку, нарушая свой же строжайший запрет, — а к нему с абсолютно неуставными причитаниями кинулись не гордые чарийские волки, а в лоскуты раздрызганные, охрипшие от скулежа щенята, потерявшиеся в глухом лесу жизни.

— Ландверы, балбесы, — пробормотал Герман, почти теряя сознание от усталости и злости, — сейчас я должен выспаться, а потом вы у меня получите…

И заснул, где сидел.

Ребята благоговейно, как стеклянный саркофаг, перенесли Батю в его комнату, стащили сапоги, раздели, взбили подушку, подоткнули одеяло, и неслышно сели в кружок. За те сутки, что Батя отсыпался, мальчишки сполна выплатили долг по аэродромной лавочке.

Через сутки Герман проснулся, яростно выпер всех из комнаты, выхлебал принесенный загодя кофе, привел себя в порядок, гаркнул построение и вышел на плац, с твердым намерением накрутить всем хвоста за глупость и паникерство. Но увидав 10 счастливых рож, тщетно пытавшихся выглядеть виноватыми, Батя помолчал, сел на крылечко и спросил печально:

— Ну, за каким хреном вы сожрали мой валидол, придурки?..

А вскоре стало совсем плохо. Никто больше ничего не предлагал, группа продолжала заниматься тягостной ерундой; никто о ней лишний раз не вспоминал, и Герман кожей чувствовал, что это затишье перед бурей. А потом Плюща вызвали по очень серьезному делу, поручили опасное, сложное, но вполне посильное Герману задание, наговорив комплиментов про его былую славу… Не то чтобы он купился — просто подумал, что успешное выполнение может принести неожиданные дивиденды мальчишкам…

А пока Бати не было, ребят с чужим командиром неожиданным приказом отправили на задание, оказавшееся ловушкой. Дурак-командир поперся прямо в неё. Мальчишки к Присяге относились серьезно, приказы обсуждать приучены не были, и, если бы не данное Бате перед отъездом обещание — «не разбазаривать кадры», — погибли бы с честью; но Герман перед отъездом велел никуда не вляпаться, и думать головой. Поэтому группа, пораскинув мозгами, послала командира подальше, и выполнила безнадежное задание блестяще и без потерь, только не тем способом, какое навязывало руководство. Предъявив начальству по возвращении результаты, они невозмутимо приняли разнос за неподчинение, и, руганые ругмя за то, что не погибли, четким строем двинули на родную базу — к Софоклу, «Психологии», шавкам и тренажерам, — всем, что могло хоть как-то скрасить ожидание Бати. Тот вернулся через несколько дней, молча выслушал доклад прямо на подъездной аллее, и молча полез обратно в машину. Включил мотор, забыв захлопнуть дверцу, немножко посидел, и вдруг опять стремительно выскочил наружу, и разнес в пух и прах дежурного за неметёное крыльцо и дурно заправленные койки. И ушел к себе, хлопнув дверью.

Ребята привели в порядок машину, отогнали в гараж и помчались помогать дежурному Рольфу вылизывать казарму.

…Поведение Германа на самом деле объяснялось просто. Услыхав о произошедшем, он собрался хоть раз в жизни воспользоваться родственными узами; опасаясь вовсе не за себя, а за мальчишек, он решил нажаловаться наконец папе на подрывные действия в отношении спецотряда «Д» Управления Стратегических Операций. Но пока полковник стратегических операций заводил машину (которая, верная подруга, завелась не сразу и тем дала возможность прийти в себя), его осенила простая мысль, что в Организации есть только один человек, который, убирая группу, не побоялся бы оставить в живых самого полковника фон Шенну. Поняв, что чуть было не сыграл в идиотскую игру «жалуемся мне на меня же», Герман в полном расстройстве чувств завалился спать.