Елена Четвертушкина - Нетленка

А лиса ему:

— Да наплевать. Колобка я уже съела, теперь тобой закушу…

Только она пасть открыла, а тут свист, клекот, и с неба орел падает, да громадный какой… Лиса — дёру, а орел цап зайца. Заяц вопит:

— Нету у меня в сказке орла! Нету!!!

Только сказал, а из кустов тигр выпрыгивает. Орел зайца бросил, и в небо свечкой. Заяц понимает умом, что бежать надо, но со страху ни жив, ни мертв. Тигр пасть раскрыл, на лапы присел, сейчас прыгнет… Вдруг из-за деревьев — дым, грохот, и на полянку танк выкатывает. Ревет, гусеницами подлесок пережевывает, на зайца пушку наставил… Леший знает, куда тигр делся, да только вдруг ещё громче рёв, да с неба! — танк пушку отворотил и в лес упятился, а из облаков самолёт пикирует, бомбы кидает…

— Всё, — думает заяц, — точно, дурдом.

Эпилог.

Господа! Делайте ваши ставки. Попрошу сюда банкноты! Кто угадает, сколько ещё продержится среди напастей бедный сказочный заяц? Кто отгадает — получит куш. Кто получит куш, поставит всем выпивку — мы выпьем, и забудем обо всех этих глупостях…

В Акзакс я так и не вернулась, так что мой любимый город теперь любит других. У городов капризный нрав…

Древние города, наверное, родня аристократам голубой крови: в их жилах течет время. Представьте себе часы, только не электронные — в электронных часах время не живет, как не живут в телевизоре дикторы, герои сериалов и футболисты: это просто коробка, которой разрешили что-то показывать. А вот механические часы… На немереном количестве камней, пружинные, песочные, солнечные или клепсидры, — они со Временем на короткой ноге. Как и города: в венах улиц и артериях проспектов кровь Времени сгущена и сжата, и потому в них чувствуются дали и бездны, прошлое и будущее, и Время-кровь в любой момент может призвать их к служению — делать историю. Зачем же ещё нужны старые города и старые аристократы?!

А если и не историю, так хотя бы миф, потому что когда очевидцы молчат, рождаются легенды … Старые города всегда очень внимательно слушают, как тикают их куранты. И точно знают, что рано или поздно легенды оживут. Стоит только какой-то особенной ситуации — внутренним тяжким нестроениям, или нашествию иноплеменников, — качнуть Божий маятник, как пробудятся древние силы: затрубит самостоятельно медный трубач на ратушном флюгере, забьет с неистовой силой мертвый фонтан на легендарной площади, восстанет из фамильного склепа Святой Покровитель Города… Как то ружье, что висит на стене в первом акте пьесы — оно обязательно выстрелит, для того и повешено, — кто станет создавать легенды, не веря, что они действительно рано или поздно воплотятся?..

Вот чего здесь, на Крыше Мира, ужасно не хватало: мерного дыхания истории, зримой и овеществленной. Я была благодарна Лоххиду за приют, но города в нем не видела; город — это всё-таки надежность, стабильность и защита, и восхищение человеческим гением, создавшим на протяжении веков архитектуру и искусство. Каждый малый камушек Акзакса был принесен и уложен человеческой рукой, поэтому Акзакс принадлежал людям; Лоххид же людям не принадлежал. В Акзаксе жили, а в Лоххиде выживали, люди были тут всего лишь гостями, которых терпят, и только, — гостями, раскинувшими шатры посреди вражеского стана. Хорошо, пусть не вражеского, — но и не дружеского тоже: шатры посольства далекой страны, посланного договариваться о мире с миром стихий; и всем известно, что возвращаться гостям некуда, а они понятия не имеют, на какие ещё жертвы придется пойти, какую страшную дань выплатить за просимое гостеприимство…

Первые годы меня очень мучала ностальгия. В Акзаксе я до головокружения вглядывалась в чапыжник хилого сквера, в каждое чахлое деревце, и не уставала умиляться ни крапиве на бровке шоссе, ни кустику полыни на карнизе собора. В дремучей же Суони меня не радовали ни могучие ели за окном, ни ковры лишайника на крутом откосе улицы, ни развесистые криптомерии на главной площади… Не хватало, не хватало — до бессонницы, до паники, — дневного шума толпы за окном, и автомобильных нетерпеливых клаксонов; вечерней громогласной суматохи у соседнего трактира «Внезапный сыч», когда приезжал продуктовый фургон с весело пьяными грузчиками; хриплого боя курантов на Ратуше ранним утром (который проклинала горячо, просыпаясь от их клёкота на рассвете), и шварканья метлы сурового дворника. Конечно, жизнь в Акзаксе была порою неприветлива, но что бы ни случилось, работали свечные лавки у оград монастырей, мерцали позолотой на книжных развалах зачитанные кем-то до прозрачности Жития и Отечники, и кротко, и утешительно сияли золотые кресты на церковных шпилях. В Суони же на куполах поднебесных горных вершин громоздились облака, на пиках километровых сосен торчали вороны — ох, по скольким простым вещам пришлось затосковать в городе, стремительно, как гриб после дождя, выросшем в лесном лукоморье!.. Первое время я так мучилась, что даже непременный акзакский насморк в октябре и обязательная мартовская ангина вспоминались с явно незаслуженной нежностью. А ведь надо было жить, как-то прилаживаться к непривычному…