Андрей Рубанов - Финист – ясный сокол

И то, и другое, и третье вдавлено в землю, втоптано, вмято, измусолено, обломано, разгрызено на множество частей, сожрано, переварено и изблёвано.

Змея не вижу и не слышу: то ли он совсем плохой, и не может ответить на угрозу даже криком, то ли, что хуже, – сидит отай за кругом света, во мраке, и ждёт, когда я повернусь к нему спиной – и тогда прыгнет и ударит, разорвёт.

Но ничего не происходит.

Я кричу, так громко, как только могу:

– А-а-а!!!

И подкидываю огни в небо.

Это помогает; гад отвечает мне, хрипит и стонет; я немедленно иду на звук.

Внутри тына – примерно двести пятьдесят шагов от края до края, и найти гада – всегда найдёшь.

Главное – чтобы он не нашёл тебя первым.

Ночью он выглядит просто как маленький холм, поросший чахлыми кустами; способность нежити сливаться с лесом достойна всякого восхищения. Определить, где голова, где хвост, можно только одним способом.

Я вытаскиваю из земли кусок великаньего бивня и швыряю, целясь в бок.

Гад вздрагивает крупно, сильно, и снова хрипит, исторгая из пасти волну горячего смрада.

Я захожу со стороны головы.

Теперь мне надо понять, насколько он силён. Это самое трудное и самое опасное.

Будь я змеем, подыхающим от старости или болезни, изнемогающим, стенающим, – я бы восстал, если бы мне сунули в нос огонь. Я бы в любом случае нашёл силы прыгнуть и убить.

Если гад теперь не прыгнет и не убьёт меня – значит, он действительно ослабел.

Я кидаю один светоч ему в морду, а второй поднимаю выше, чтоб увидеть начало его возможной атаки и вовремя отскочить.

Огонь ударяется в его ноздрю, – змей рвётся всем телом, его обломанные когти крепко и глубоко полосуют землю, и показывается длинный раздвоенный язык, отвратительно голый, скользкий.

Попасть дубиной по языку считается большой удачей: но теперь я не хочу его бить.

Моё дело – разведать.

Гад неподвижен.

Судя по всему, он продолжает терять силы.

Но я очень осторожен. Я не поворачиваюсь к нему спиной, не отвожу взгляда.

Все резоны насчёт того, что змей слаб и болен, могут быть ошибкой. На самом деле ни один человек в долине, включая самых старых и умных ведунов и самых рассудительных волхвов, не знает, почему змей упал в наш лес, и что за этим последует завтра, или через десять лет, или через пятьдесят.

Больной или здоровый, помирает ли он или копит силы, чтобы переродиться и восстать, – на самом деле это никому не известно.

Многие умники в нашем народе, в основном воины, повидавшие мир и обученные рунам и буквицам, считают, что на самом деле гад отнюдь не подыхает и ничем не заболел: на самом деле это не змей, а змеева мать, самка. И то, что мы принимаем за болезнь и бессилие, – есть предродовые муки.

Однажды самка отложит яйца, родит детёнышей, выпестует – и улетит. Детёныши её, скорее всего, сожрут всё, что найдут вокруг себя, а потом улетят тоже.

Другие умные головы долины в своих размышлениях идут дальше и полагают, что змей, действительно, слабеет – но не для того, чтоб умереть, а чтоб окуклиться, и далее переродиться в нового бога, в огромную бабочку, которая закроет весь мир своими радужными крылами, и тогда наступит вечное благоденствие.

Есть и третьи, из числа молодых волхвов, парней чуть постарше, чем мой нынешний боевой товарищ Потык, – эти уверены, что смрадного гада не только можно, но и нужно умертвить, и не просто так, а миром. Собраться всему народу в единую лаву, включая стариков и детей, сойтись единожды в цельную общность, в непобедимую тысячную громаду – и убить змея всем купно. И чтоб каждый нанёс свой удар, и собственноручно пролил древнюю кровь.

А потом – съесть его, Горына. Разделать по всем правилам на горячие куски, на позвонки, на малые косточки – и употребить в пищу.

Чтобы, опять же, причастился каждый, и стар, и млад.

И так перенять породу змея в свою, и слиться со змеевой кровью, и самим стать змеями.

Много сомнений, много самых странных и бредовых идей рождает этот древний гад, много споров вызывает его дальнейшая судьба.

Я смотрю на него.

Он лежит на боку.

Брошенный мною огонь сначала застрял меж рогов на его морде, затем упал под его скулу и теперь догорает; но гад этого не чувствует. Его морда вся защищена шипастыми роговыми пластинами, каждая толщиной в две ладони, – на вид они непробиваемы никаким оружием.

Горын молчит, лежит, длинно и тяжело дышит: под челюстью сходится и расходится, тяжко подрагивая, объёмный чешуйчатый зоб.