Андрей Рубанов: Финист – ясный сокол

А нужно мне было – сорваться с места, забыть всё и поменять жизнь.

Я дал над холмом ещё один круг, второй и последний, – и лёг на воздух.

Прошло уже четыре года с тех пор, как я в последний раз видел свою парящую в небе родину.

За это время я тайно побывал во множестве земных царств, и не жалею ни об одном дне, проведённом среди троглодитов.

В крупнейших городах, где жили сытые и благополучные народы числом в десятки тысяч, я увидел расцвет письменности: знание, доступное единицам, избранным, умнейшим, жрецам и властителям, понемногу распространялось сначала среди детей жрецов и властителей, затем среди приближённых вельмож, затем среди более широкого круга обеспеченной знати.

Письменная культура заинтересовала меня, я быстро научился нескольким алфавитам дикарей.

Они сочиняли исторические хроники, философские трактаты, любовные и гражданские стихи; почти всё переписывалось во множестве копий и расходилось среди большого количества заинтересованных любителей.

Так я решил записать свою повесть.

В одном из городов, в жарком поясе срединного материка, из богатого дома я позаимствовал два куска первоклассного пергамента, а также медную чернильницу.

Так началась моя работа.

Впоследствии мне пришлось украсть у дикарей ещё несколько кусков пергамента, и все прочие принадлежности для работы над письменным текстом.

Не спрашивайте, где я этим занимался.

Не спрашивайте, как я добывал себе кров, где прятался в эти четыре года, пока писал свою хронику.

Вот – она готова.

Пока она существует лишь в единственном варианте. Но я уже договорился и заплатил переписчику, троглодиту, готовому сделать дюжину копий в течение ближайшего года.

Тот же переписчик пообещал рекомендовать мой труд к чтению всем любителям искусства литературы.

В моей повести нет назидания – только самоутверждение.

Мне хочется, чтобы через сто лет какой-нибудь совершенно другой, новый человек, какой-нибудь оригинал, ищущий необычного, прочитал бы мои записки и подумал: вот, оказывается, как у них тогда всё было! Вот, оказывается, какова была настоящая жизнь тех, ныне забытых, летающих и нелетающих троглодитов!

У меня нет никакой уверенности, что я вернусь домой в ближайшие годы.

Наверное, я мог бы тайком проникнуть в Вертоград, как делал раньше. Прокрасться незаметным и бесшумным.

Улучить в тёмном углу молодую княгиню Марью.

Она бы не удивилась.

Она бы помогла мне.

Она бы поговорила с мужем, она поговорила бы со всеми. Со стариком, с Сорокой, с Кулангом, со жрецами.

Кстати, год назад до меня донёсся слух, что первый жрец Кутх скончался в возрасте ста шестидесяти одного года – ушёл добровольно, посчитав свою миссию выполненной: холодный подъём состоялся. Пусть не на ту высоту, о которой мечтал старик, – но на сопоставимую.

Место почившего Кутха по старшинству занял второй жрец Чирок, мой родственник.

Наверное, если бы я захотел – я бы вернулся, и никто бы не возразил.

Я, может быть, так и сделаю.

Но сначала закончу свою хронику, и размножу её, и распространю.

Если я вернусь; если меня поставят на колени в Главном Храме, перед алтарной чашей, заполненной чистейшими камнями, и заставят отречься от своих идей, – я отрекусь мгновенно. И во мне ничто не дрогнет.

Я отрекусь ради остальных, ради своего родового гнезда, ради своего дома, ради того, чтобы ещё пожить в нём.

Но внутри я останусь верен себе, и записанные на пергаменте эти строки – тому порука.

Марья долго оставалась в моей памяти. Её глаза, её прямые плечи. Её скупая улыбка. Её тихий, твёрдый голос.

Я вспоминаю, как помог ей добиться своего, – и радуюсь.

В её счастье есть и моя заслуга.

Ни успех, ни благополучие не являются достижением каждого отдельного человека: всегда есть другие, менее заметные, окружающие. Те, кто способствовал, подставил плечо.

Есть победители, знаменитые и блестящие триумфаторы, а есть те, кто им помогал. Их имена никому не известны. Их забывают, про них не сочиняют песен и легенд.

Помните: никакой великий подвиг не вершится в одиночестве.

Конец