Андрей Рубанов - Финист – ясный сокол

Девки говорили мне, что я красивый, в мать пошёл.

После смерти матери отец не захотел жениться вторично, хотя волхвы и ведуны упорно его к этому склоняли, и даже вызывали на общинный ряд, пеняли, упрекали, пытались уговорить, предлагали невест. Старшины хотели, чтобы жизнь родов и общин текла обычным чередом, чтобы в межгорье процветала своя особая человеческая порода, семя от семени тех, кто владел долиной.

Ведь не князь же хозяйствовал в наших лесах. Мы, люди из родов кабана и россомахи, только наняли князя для обороны; настоящие владетели долины были мы сами: восемь родовых общин, от волка и лося, от орла и медведя.

И славный князь Ольг, и его сыновья и сыновья сыновей – хорошо понимали: если люди долины захотят, они выгонят князя Ольга и позовут другого, а если тот не понравится – наймут и третьего.

Ведь главным был не князь, обладатель меча, копья и безжалостного глаза, а те, кто его позвал.

Обыкновенные охотники и рыболовы, собиратели ягод, грибов, мёда и кореньев.

Я помню мать смутно, только через запахи.

Её кожа, её груди, её губы – пахли кислым сыром.

Она никогда не жила в мире с отцом: помню, почти каждый день они подолгу спорили, ругались и даже дрались.

После меня – первенца, старшего, ожидаемого – мать родила отцу ещё шестерых девочек. Потом умерла.

Ведуны сказали отцу, что покойница выросла в южном, тёплом и сухом воздухе, и не смогла привыкнуть к нашим прохладным погодам, а особенно к ледяным смертным зимам; по мнению ведунов, то был ожидаемый и объяснимый конец.

Из шестерых моих сестёр четверо умерли, не дотянув до года.

Выжили две: первая по очереди и третья по очереди.

Их имён я тут не скажу – незачем трепать; теперь это взрослые женщины, они счастливы и здоровы, у них хорошие благополучные мужья, дети и дома́.

Я родился, когда мой отец Ропша Ремень был молод и хотел всё везде успеть; пока его упрямая черноволосая жена, шумная, красивая и яркая, каждый год рожала девочек – отец погружался в меня, сына, первенца, глубже и глубже; он любил меня, возился со мной, возлагал на меня надежды.

Он положил нож мне под голову в первый день моего рождения.

В год я впервые порезался. В три года впервые подрался.

В четыре я самостоятельно снимал кожу с быка и оленя.

В шесть лет я умел за один день каменным скребком снять мездру с целой шкуры.

В семь лет я мог порезать целую шкуру на сотню пластин и каждую продубить в горячей земляной яме.

Отец всё объяснял, показывал пальцем, позволял пробовать и ошибаться.

Никогда не ругал. Терпеливо разрешал повторять снова и снова.

Если я разрезал ножом руку – он хватал ртом мой раненый палец и тщательно высасывал кровь.

Он очень любил мать, и когда её не стало – сильно горевал и потом два года пил.

Когда родовые старшины пытались уговорить отца жениться повторно – он ответил:

– Я однолюб.

В ту пору я был мальчишка.

Доброхоты передали мне содержание разговоров отца со старшинами только потом, спустя время.

Слово «однолюб» мне понравилось, я примерил его на себя.

Однолюб – это значило: единожды выбрал, и верен всю жизнь.

Когда мне исполнилось семь лет, мне подобрали невесту, дочь рыболова, из дальней деревни Жёлуди.

Нас познакомили: дочь рыболова была умная, приятная, сильная девочка, но я ей не понравился.

Я был молчаливый, шуток шутить не умел.

А юным девчонкам обязательно надо, чтобы суженый был одновременно и красивый, и весёлый.

Как её звали, дочку рыболова, – не скажу. Теперь она взрослая женщина и мать семерых детей: незачем трепать её имя.

Тогда она прямо объявила, что не любит меня, что я хоть и красивый, но молчун. И что замуж за меня не хочет.

И я отказался от невесты. Если не люб – чего же настаивать? Насильно мил не будешь.

А главное, мне нравилась другая девочка, по имени Зоря. Но она жила в моей деревне, и происходила из моего рода; я не мог взять её в жёны при всём желании.

Я тоже ей нравился; мы дружили.

Я поклялся Зоре, что однажды увезу её за перевал, на юг, и там, в мире, свободном от запретов, мы поженимся, и я буду любить её вечно, до смерти и после смерти.

Её отец гнал дёготь, и от Зори всегда исходил слабый запах угольной горечи.

С тех пор и доныне, когда я чувствую запах дёгтя – всегда вспоминаю свою Зорю, её загорелую шею, её горячие маленькие ладони.

Однажды летом она ушла в звериный лес, на речку, собирать перлы – и не вернулась.

Её долго искали, и я в тех поисках был первый. Несколько дней и ночей все взрослые мужчины деревни прочёсывали лес, с собаками, со светочами. Следы вели из прозрачного леса дальше, в звериный лес, и там обрывались; как будто человека подняли в воздух и унесли.