Андрей Рубанов - Финист – ясный сокол

А под повязкой, говорят, она иногда носит накладные зелёные космы, собственноручно сделанные из волос мёртвых мавок.

– Милые деточки, – скрипит старуха, дыша пустым ртом. – Не обессудьте – в дом не пущу. Вы у меня нынче не первые гости. Располагайтесь во дворе. Костерок запалите, ежели есть желание. Дровишки на задах найдёте. А поесть я вам вынесу. Только уговор: не шуметь, песен не горланить, по нужде ходить за околицу. И чтоб без пьянства.

Ещё не закончив говорить, она повернулась, исчезла за дверью и загремела засовом: заперлась изнутри.

Тяжёлое впечатление оставляла эта старая чёрная ведьма: то хромает кое-как, словно вот-вот рухнет и скончается, а то вдруг одним мигом исчезает.

Делать нечего: дубинами и ножами мы выбили в зарослях малую поляну и расположились. Пошли за дровами. Обогнув старухину хижину, увидели поленницу: цельные берёзовые чурбаки, неподъёмные, каждый – полсажени. Края чурбаков не рубили топором и не выжигали углями, а как будто зубами грызли.

Кто это был, чьи зубы – я не задумывался.

Вдвоём с Потыком мы едва сумели перенести единственный чурбак – тяжёлый, как камень, скользкий от плесени, по поверхности сплошь источенный жучком.

– Где ж она берёт такие дрова? – спросил Потык, вытирая о штаны грязные ладони.

– Где и все, – сказал Тороп. – В лесу. Днём она беззубая, старая, а по ночам у неё из дёсен острые клыки вылезают, наподобие волчьих. И когда дрова кончаются – она идёт в лес, цельное дерево клыками точит – и валит. А потом хватает бревно в зубы и домой несёт.

Малой Потык смотрел, не веря, не зная – улыбнуться ли шутке, или кивнуть суровой правде, – но Тороп первым не выдержал, захохотал; и я следом. Сели на прохладную землю, смеялись, хлопали друг друга по спинам.

Старухин запрет нам был нипочём. Старуха жила своим смыслом, а мы – своим.

Я достал топор, и мы, махая им в очередь, раскрошили бревно на части, подожгли с третьего раза, раздули пламя.

Странно, чудно было сидеть в зарослях серых и зелёных сорных трав, в лопухах и крапивах высотой с лошадь; как будто мы вернулись во времена древних людей, великанов и непобедимых чудовищ.

Как будто не существовало ещё ни деревень, ни городов, ни тысячных человеческих общин, ни возделанных полей.

Разделись до пояса, воткнули в землю рогатины, развесили рубахи – просушить, извести дымком кусачую вошь.

В каждом лесу жила ведьма или ведьмак: старуха или старик.

Стариков было меньше, обычно это были волхвы, изгнанные с требищ за несоблюдение древних правил, а чаще за безумие, а ещё чаще – по причине ссор.

Старух – травниц, шептуний – было больше.

Не нужно думать, что все они варили в котлах крыс и ели живых младенцев.

Они были совершенно разные: одни делали вино и брагу, другие гадали, третьи умели чертить руны и учили тому же детей; иногда это были нелепые безвредные безумцы, иногда – буйные, злобные существа, попавшие под власть тёмных духов.

Некоторые до самых старых лет пили брагу и ели грибы.

Некоторые не имели никаких способностей к ведовству, но не понимали этого – им казалось, что они могут, чувствуют; на самом деле так проявлялась старческая слабость рассудка; старшины терпели причуды, но в конце концов отселяли таких подальше.

Бывало, люди всем миром ставили изгнанникам избы и рыли колодцы.

Да, мы всех берегли: и старых, и безумных, и изгнанных; любому помогали. Наш народ не был большим, и плодился небыстро. Детей учили, что от каждого есть польза, даже от самого старого. По праздникам волхвы обычно приносили отдельную требу во имя сбережения народа.

На моей памяти ни один, даже самый непутёвый, не околел от голода или холода. Если из леса приползал охотник, раненный зверем, – его выхаживали всей деревней. Если из-за перевала приходил бродяга – его кормили и расспрашивали, а затем уговаривали остаться.

Теперь, спустя многие годы, в это трудно поверить, но наша уединённая жизнь, в восьми деревнях на краю света, требовала особого отношения и к родственникам, и к соседям, и к общинным повинностям.

Все были друг другу единокровники, родовые свойственники, товарищи.

Таковы правила жизни всякого малого народа; теперь всё в прошлом, теперь мы большой народ, а большие народы живут по другим правилам; однако повесть моя не про теперешнее время, а про минувшее.

Поговорив по пути с Потыком и Торопом, я быстро выяснил, что оба они – мои прямые свойственники: мать Потыка происходила, как и я, из рода кабана, а отец Торопа происходил из рода рыси, как и моя бабка Айка, жена деда Бия. И если бы мы набрались храбрости и заставили старую ведьму Язву рассказать о своих наследных корнях – мы бы узнали, что и ведьма тоже наша кровная родня.