Андрей Рубанов - Финист – ясный сокол

– Ты, – сказал я Потыку, – очень много шума делаешь. Если что-то увидел – не надо охать и ахать, не надо вообще ничего говорить. Надо слушать. Чужие звуки ловить, а своих не испускать.

– Понял, – ответил Потык.

– Не дави на него, – сказал мне бородатый Тороп. – Он смелый. У меня жена из его деревни. Они там все страшно смелые. Он ещё себя покажет.

– Не давлю, – сказал я. – Предостерегаю. И ты мне тоже не возражай, если хочешь целым домой вернуться. Или не хочешь? Я ж тебя совсем не знаю. Может, ты дурной и смерти ищешь?

– Не ищу, – сказал Тороп. – Наоборот. У меня, кстати, жена беременная.

Обменялись взглядами, кивнули друг другу и двинулись дальше в молчании.

В середине вечера, наконец, мои ноздри ловят берёзовый дым: кислый, тёплый, домашний; мы выходим к пологому холму.

Мы смотрим на вросшую в землю хибару, собранную из брёвен в два обхвата, сплошь затянутую мхами и лишаями, чёрную от времени.

Двор вокруг хибары зарос лебедой, репьями и чертополохом высотой в полтора моих роста: чтобы подойти к дому, надо пробивать дорогу дубинами, снося лопухи и крапивные кусты, зудящие комарьём.

Здесь, по обычаю, мы заночуем. На полпути к цели.

В кривой избе старой ведьмы, известной под именем «Язва»: то ли пятым по счёту своим именем, то ли восьмым; неважно.

Она не сделает нам вреда.

Она живёт на краю второго и третьего леса.

Сколько ей лет – никто не знает.

Говорят, больше двухсот.

Расшибая дубинами дрянные будылья, репьи и сорную траву, мы минуем изгородь. На вбитых в землю шестах висят черепа. Меж обычных, человеческих, – видно черепа пращуров. Они гораздо больше по размеру, и носовые впадины шире, и челюсть выступает дальше, а зубы – через два на третий.

Древние люди лишались зубов в раннем возрасте; так говорят старики.

Но я не боюсь ни живых, ни мёртвых, ни нынешних, ни древних, никаких. Я дую в ладони и поднимаю их к небу, посылая в дар богу собственный тёплый выдох: пусть бог помнит обо мне, и когда он понадобится – я поднесу ему дорогой подарок.

Кости – повсюду. От шеста к шесту протянуты верёвки из самокрученных жил, и на верёвках, выбеленные солнцем, висят многие связки из волчьих, рысьих, кабаньих, медвежьих костей.

Истлевшие черепа постукивают друг о друга.

Оскаленные пасти, пустые глазницы, торчащие клыки.

Есть и рыбьи хребты, и треугольные щучьи морды, усаженные кривыми зубами.

Старуха выходит из дома нам навстречу: такая же высохшая, с мёртвым лицом на едва живом теле. И когда поднимает на нас жёлтые, жестокие глаза – мне кажется, что замирает ветер, и кости перестают бренчать, и качаемые под ветром ветви сосен окаменевают недвижно.

Мы кланяемся.

– Чего надо? – спрашивает старуха скрипучим басом.

– Еды и крова, – отвечаю я.

Это особый ответ, условный. По договору меж общинами и родами старая ведьма обязана дать ночлег каждому, кто идёт на змея.

Никто не заставлял старуху селиться именно здесь, на полпути к змеевой лёжке. Но если поселилась – должна пособлять общему благу.

Старуха недовольно кривит безгубый провалившийся рот и хмурится.

– Идёте бить Горына?

– А что, – спрашиваю я, – сама не слышишь? Каждый день орёт. Жить невмоготу.

– Так и ему невмоготу! – отвечает старуха и вдруг хохочет. – От него ведь и смердит вдобавок! До вас не доходит – а у меня тут, как в выгребной яме. И с каждым годом всё сильней. Раньше просто тухлым несло, а последние лет восемь – то жжёным волосом, то серой, то вообще чем-то непотребным.

– И что это значит? – спрашивает Потык, набравшись храбрости.

Старуха изучает его с ног до головы, поднимает кривую руку и тычет пальцем.

– Этот – совсем молодой. Сколь годов тебе, сыночек?

– Сколько есть – все мои, – гордо отвечает Потык.

– Кто ж тебя, такого, к жребию допустил?

– Старшина, – отвечает Потык. – Как и остальных. Я вообще добровольцем хотел. Наша деревня ближе всех к лесу. Когда он орёт – нам первым слышно. И вонища тоже доходит, кстати.

– Вонища эта, – говорит старуха, – оттого, что он заболел. Мало того что старый, так ещё и в кишках какая-то беда. Лет сорок, как это началось, и продолжается. Запах нехороший, прямо скажу.

– Думаешь, подохнет? – спрашиваю я.

– Кто его знает, – уклончиво отвечает бабка. – Но знамения есть.

Она снова смотрит на нас, каждого оглядывает медленно с ног до головы.

У неё мохнатые седые брови кустами. А волос на голове совсем нет: давно выпали до единого, и старуха никогда не снимает с головы платка, а под платком вдобавок есть повязка.