Лев Трутнев - Живи и радуйся

Лошадь, взявшая привычный ритм, не сразу успокоила раскатившиеся сани, и я, поняв, что прятаться дальше бессмысленно, сбросил с себя сено и сел.

– Ах, едрит твою в корень! – выругался дед. – Это ты, малый?!

И пошло, и поехало: как, да зачем, да почему… Сперва решили вернуться и сдать меня матери, но, потолковав по поводу того, что возвращение не сулит удачи, поглядев на наливающуюся яркостью луну, поехали дальше, и я посунулся к деду под тулуп. Как не слаб был мороз, а от долгого ожидания в сеннике и езды на грядке саней тело мое продрогло, и я сразу почувствовал это, прижавшись к деду. От него, как всегда, пахло табаком и еще чем-то близко знакомым, родным… И сразу ушла неясная тревога, все это время державшая меня в напряжении.

Дед зарядил двуствольную курковку Степина и пнул ногой поросенка – тот так и лежал в мешке под сеном, тоже привязанном к саням. И дед перекинул через нас толстую веревку, ловко завязав ее конец на левой стороне розвальней.

Поросенок дал такого визга, словно ему что-то защемили. Тонкий его крик прорезал не только болотную пустоту, но и лесные чащи, и черные тальники, и узкое поле, неприятно скребанул за душу. Даже луна вроде от него качнулась. Но никакого звука не последовало за ним. Лишь все так же мягко бились лошадиные копыта о слабо накатанную дорогу и зудел под полозьями прессующийся снег.

Овчина, привязанная на слишком длинную веревку, распахнувшись, подпрыгивала позади саней будто какое-то животное. Дед снова пощекотал валенком поросенка, и снова тишину пронзил его тонкий испуганный визг…

Я жался к деду, зыркал по сторонам, ничего не различая в запятнанном тенями лесу. Еще и еще взвизгивал поросенок, а лошадь все шла ровной рысцой, мирно похрапывая, бряцая удилами. Дорога плавно петляла среди лесов, легкой тенью моталась за санями овчина. И вдруг, после очередного истошного визга растревоженного поросенка, лошадь прибавила ходу, захрапела как-то по-иному.

– Гляди, Данила? – Степин обернулся. – Где-то звери…

Дрогнуло сердце, зачастило. Напряглось тело… Но, как не вглядывался я в проплывающие мимо лесные опушки, никого и ничего не замечал. А лошадь пошла еще быстрее, почти галопом. Сани, как лодка на волнах, запрыгали из стороны в сторону, раскатываясь и ударяясь в опасном наклоне о снежную обочину дороги. Еще взвизгнул поросенок. Вроде мелькнуло что-то сзади бьющейся в скольжении овчины. Легкие тени трепыхнулись близ дороги. И тут я заметил несколько белесых зверей, едва различимых в обманчивом лунном свете. Их и не уловил бы взгляд, если бы не тени, мечущиеся по искристому снегу.

Теперь сани мотались с неимоверной силой, ударяясь так, что внутри у меня екало – лошадь взяла галопом. Я увидел, как дед поднял ружье. Оно у него качалось при встряхивании саней. Вроде рык скребанул тишину где-то сзади. Овчина как-то странно закувыркалась будто живая. Выстрел громыхнул громом – еще один. Сани подбросило так, что если бы не веревка, под которой мы полулежали, не удержаться бы в них!

– Что, Данила? – заорал Степин.

– Кажется, зацепил, плохо видно…

Лошадь неслась с храпом, выбрасывая из-под копыт ошметки снега выше саней, билась в испуге между оглоблями, унося сани с такой легкостью, будто это были не тяжелые розвальни, а легкая кошева. В этой шальной езде, круговерти бурных чувств, я боялся лишь одного: вылететь из не в меру раскачавшихся саней – и держался одной рукой за веревку, второй – за полу дедова тулупа.

– Направляй к деревне, выбросит! – крикнул дед Степину. – Звери лесом пошли, наперерез!..

У меня нутро похолодело. Как мог, косил я глаза на пролетающие мимо снежные заносы, но волков не видел. И все же искорка спокойствия теплилась в глубине сознания – у нас было ружье, которое дед держал наготове.

– Не бойся, – шепнул он мне в ухо, – на дорогу они теперь не сунутся, а лесом, глубоким снегом, им лошадь не перехватить…

Эти слова еще больше успокоили меня. С игривой веселостью высунулся я из-под полы и тут же получил в лицо отметок снега. Мелькнули в стороне огоньки. Сани покатились ровнее. Деревня! Еще немного, и лошадь почти уперлась оглоблями в ворота Степиного двора.

Первым соскочил я, резво вспрыгивая, чтобы размять ноги. Затем – неторопливо вылез из саней дед, пошел открывать ворота. От лошади шел пар, густо пахло потом.

– Намылилась, – похлопал ее по крупу дед. – Ничего, по утрянке поедем смотреть подстреленных зверей.

– А почему не сразу? – не понимал я деда.