Лев Трутнев - Живи и радуйся

Как я нашел и надел свои новые валенки, трудно объяснить, но выскочил за дверь не последним. Кажется, Мока еще барахталась, путаясь в одежде, и даже почудилось, что ее держит кто-то, похожий на бьющуюся по стенам тень, принявшую какие-то определенные формы.

В темной и длинной пристройке, пока я бежал, все время кто-то толкался, путался под ногами, и удивительно, как я не поймал лбом одну из многочисленных подпорок.

За калиткой в лицо мягко забили летящие снежинки, и я, немного одумавшись, побежал медленнее, ориентируясь на тусклые огоньки домов по другому порядку улицы – почти не видных из-за падающего снега.

Тихий снег, широкая, хотя и малозаметная улица, обозначенная твердой дорогой, огоньки с серыми пятнами надворных построек успокоили, вернули из ненормального, болезненного состояния, в действительность, реальней мир. Я пробежал еще немного и пошел шагом, оглядываясь. Происшедшее сразу как-то отодвинулось от меня, отошло, вытесненное вначале удивлением, а потом и досадой: было и стыдно и смешно.

– Вылупили глаза, как овечки, – услышал я Пашин голос. Он отделился от чьего-то плетня и шагнул ко мне, – чуть не подавили друг друга. И мы с тобой поддались ихнему страху. Еле одумался. Надо было бы остаться да поглядеть, что дальше будет.

– Даже не знаю, как это получилось. Мока еще там, я видел, как она дергалась.

– Да ну? – Паша остановился. – Вернемся – глянем что и как?!

Страх прошел, и любопытство, жажда докопаться до истины, дойти, как говорят, до точки, вновь загорелись в душе.

– Пошли!

Но не успели мы сделать и десяток шагов, как навстречу нам, припадая на одну ногу, вывернулась из бурана Мока. «Не отхватил ли ей кто-то часть ноги?» – прошибла меня несуразная мысль.

– Где девчонки? – крикнула она каким-то срывающимся голосом. Испуга, однако, в ней не было, да и само поведение Моки: неторопливый, прихрамывающий шаг – не походило на поведение пострадавшего от нечистого духа человека.

– А я почем знаю, – приглядываясь к ней, ответил Паша, – они, может, с испугу в другую сторону махнули, за деревню. Еще и заплутаются в буране.

– Пим мой кто-то надел, этот еле напялила – ногу давит. – Она качнула ногой.

– А мы думали, тебя там нечистый пожевал, выручать собрались.

– Настя, дура, испугалась чего-то или психанула.

– Может, не дура? Вон сколько времени в подполе сидела, а потом оттуда, как из пушки. Даже крышку одолела поднять.

– Девчон-кии! – заорала Мока. – Где вы-ыы?.. – Голос ее утонул в буране. Во дворах вдруг залаяли собаки, и снова стало жутковато.

– Будет теперь орать, собак тревожить, – серчал Паша. – Говорил тебе – не стоит с девчонками связываться. Пойдем лучше к нам, поиграем.

И мы понеслись в буранную круговерть.

Потянулись короткие, похожие друг на друга, ничем не примечательные дни, перемежающиеся то крутыми морозами, которые насквозь прошивали мою старую одежонку пока я, сберегая лицо от обморожения, шел из школы до дома, то шальными вьюгами, выплескивающими такое количество снега, что мы с дедом после затишья дня два-три вывозили его в огород.

В эти скучные дни к Шуре зачастила Настя, та самая, которая во время ворожбы не побоялась посидеть в закрытом подполе. Они, пользуясь тем, что матушка работала на току, а дед постоянно занимался чем-нибудь в подворье, закрывались в комнате и о чем-то шушукались. Я хотя и знал, что подслушивать нехорошо, пакостно, но всё же подходил на цыпочках к дверям и прикладывал ухо к створке, пытаясь что-либо уловить из их приглушенного разговора – так велико было моё любопытство, почти напрочь стирающее все этические препоны. Но плотны были двери. Пропуская лишь звуки, они гасили слова. Тем не менее я стал присматриваться к Насте в те минуты, когда подружки впускали в комнату тепло железной печурки. И странное чувство особого восприятия охватывало меня: я находил, что Настя красивая, хотя и ничего еще не понимал в девчоночьей красоте. Оно, это чувство, возникало как бы само собой, исподволь, из тайников души, из глубины сознания. Не понимал, но, вглядываясь в её белое, что бумага, лицо с черными, словно намазанными сажей, дугами бровей, широко распахнутыми глазами в смородинку, затаивался в каком-то сладостном оцепенении. И волосы у неё были пышные – светлее соломы, и это при черных-то бровях и глазах! И голос особенный, какой-то мягкий, глубокий. Приглядывался да приглядывался, и она, вероятно, каким-то образом уловив мой интерес, стала шутить со мной: и то взлохмачивала мои почти такие же, как у неё, волосы, то легонько подергивала за ухо, а то и вовсе щекотала шею. Шура при этом только улыбалась, ничего не говоря, да поглядывала на меня как-то особенно. И всё это было странным, не поддающимся осмыслению – и в нашем классе было немало девчонок, но я не отличал их психологически от ребят ровесников.