Лев Трутнев - Живи и радуйся

Мока лениво поднялась, прошла к печке и почти наполовину влезла в нее.

Шура и худенькая, какая-то блеклая, будто линялая, чем-то напоминающая бабочку-белянку, девчонка расставляли по столу пустые разнокалиберные чашки, взятые из шкафа.

Мока вернулась, держа перед собой, на вытянутой руке, целую горсть холодных древесных угольков. Узкая ладонь ее была испачкана сажей, и на щеке темнело пятно.

– Вот. – Она тряхнула волосами, и в глазах ее мелькнуло отражение пламени коптилки, высветив всю глубину темных зрачков.

– Давай на эту чашку. – Шура пододвинула одну из металлических чашек, и Мока положила в нее угли. Они матово зачернели на белом дне, непривычно и странно.

– Кроши, Настя, хлеб, чего сидишь как барыня! – крикнула хозяйка худенькой девчонке, подавая ломоть хлеба. – Я за зерном сбегаю. – Она, накинув на плечи тужурку, выскочила в сени.

Паша глядел на возню девчонок равнодушно, со снисходительной улыбкой, почесывал ногой об ногу. Валенки они скинули у порога, в общую кучу, и он был босиком. Я все ждал чего-то необычного, удивительного, пугающего, от которого и сердце замирает, и холодком прошивает насквозь, но то, что делали девчонки, было лишь любопытным и все.

Хозяйка принесла из кладовой целую пригоршню пшеницы и высыпала на свободную чашку. По кругу на столе теперь стояли чашки: с водой, с хлебными крошками, с древесными углями, с пшеницей и зеркало.

– Кто первый? – спросила хозяйка полушепотом, как-то побледнев и блеснув глазами. Она была рыжеволосой, длиннолицей и тонкогубой.

– Давай, Зой, я, – сказала Мока, решительно вставая из-за стола.

На нас девчонки и не смотрели. Паша подтолкнул меня локтем и задышал в ухо:

– Гляди сейчас! – От его горячего дыхания было щекотно, и я поежился, стараясь не отвлекаться, чтобы чего-нибудь не пропустить.

Мока прошла к печке, стала на четвереньки и отдернула вбок занавеску, закрывавшую лаз в подпечек.

Оттуда, из-под печки, послышался какой-то шорох, непонятный клекот. Я весь съежился, готовый к любым неожиданностям, по спине будто покатились колючие и холодные крупинки. Но Мока снова, как и в печку, пролезла в этот лаз наполовину, ничуть не боясь того, кто там шевелился. Раздался еще больший шум, знакомый крик, и сердце у меня отошло, потеплело, пальцы разжались, выпустив край скамейки. «Куры там!» – эхом отдались эти крики в сознании.

Мока вытащила пеструю курицу, поднялась, держа её обеими руками, шагнула к столу. Все молчали. Лица у девчонок как-то неузнаваемо изменились. Но я глядел на курицу. Поняв, что не ястреб ее сцапал и не зверь какой, а люди, курица перестала трепыхаться, успокоилась, щурила блестевшие, будто стеклянные, глаза на слабый свет коптилки, поворачивала голову то в одну, то в другую сторону, так что свет падал или в правый, или в левый глаз, и трясла маленьким зубчатым гребнем.

– Ставь в середку! – прошептала Зоя.

Курица шагнула по столу раз, другой, как бы ища нужную чашку, и вдруг остановилась возле той, в которой был накрошен хлеб, клюнула лениво и принялась глотать шершавое крошево.

Глаза у Моки вспыхнули оранжевым пламенем, брови поднялись, черные и тонкие, а рот приоткрылся.

– Везет тебе, Любка! – с придыхом сказала Шура, щуря глаза. – Богатый женишок-то будет…

– Ночью на улицу ходить бояться, а женихов ворожат, – опять зашептал щекотно Паша и усмехнулся.

Я молчал, осмысливая ворожбу. «Ну да, хлеб – богатство, ясно. А пшеница, уголь?.. И причем тут курица?..»

– Теперь я! – Шура вскочила, взяла курицу, оттянув ее от понравившейся чашки. Так же, как и Мока, она исчезла в лазе, под печкой. Опять послышалось квохтанье, Шура попятилась, в руках у нее была теперь белая курица.

Я даже привстал со скамейки, так интересна была мне судьба Шуры.

Белая курица гордо прошлась вдоль стола и замерла напротив зеркала. Ее отражение было видно четко, и птица будто любовалась собой. Шура, незаметно для других, подталкивала к ней поближе чашку с хлебными крошками, но курицу не интересовала еда. Она стала поворачиваться перед зеркалом то одним, то другим боком.

– Чепурной у тебя будет, гулена! – прошептала Настя, всплеснув руками, отчего еще больше напомнила мне бабочку-белянку. – Теперь я, я!

– Нет уж, девчонки, – запротестовала хозяйка, – мой дом.

– Ну и что? – сгребая под мышку курицу, крикнула Настя. – Подумаешь!

Девчонки и одуматься не успели, как она, едва ли не вся, скрылась под печкой.

– Выскочка! – Зоя покривилась. – Знала бы – не позвала ее.