Лев Трутнев - Живи и радуйся

– В мешок его, в мешок! – загудел дед мне в затылок. Он наклонился, поставил фонарь на снег и запустил руку под сачок. Ружье, висевшее через плечо, мешало ему. Вытащив из-под сетки тетерева, дед сунул его в мешок.

Тут неподалеку от себя я снова увидел черную голову косача с яркими алыми бровями и упал, придавив птицу животом. Справа и слева начали взметаться снежные фонтаны, затрепетали хлесткие крылья взлетающих из лунок птиц, за ворот мне посыпался снег, и неожиданно пропал свет. Сразу стало тихо и темно. Я чувствовал, как сильная птица толкается под моим животом, пытаясь освободиться.

– Дедушка! – заорал я что было мочи… – Дедушка!

– Здеся я, не блажи! – раздался его голос совсем рядом. – Поймал еще одного, да фонарь раздавил будь оно не ладное. – Он забормотал еще что-то неразборчивое. Слышно было, как по рукам деду бьет крыльями сильная птица. – Эх, фонарь жалко, едрена корень! Где теперь стекла достанешь?..

У меня мерзли руки, а косач все толкался подо мной, то затихая, то снова неистово колотясь. Он уже сместился к груди и в любую минуту мог пробить снег где-нибудь сбоку и вылететь.

– Возьми косача, дедуля, – стал жалостливо просить я, – а то улетит.

В темноте ничего не было видно, но я почувствовал, как дед запустил под меня руку и потянул к себе бьющуюся в испуге птицу.

– И этого в мешок…

Глаза привыкли к темноте, и теперь я хорошо видел деда.

– Эх, фонарь загубил, – стал опять сокрушаться он.

Я поднялся, отряхиваясь. Азарт недавней охоты еще горел, жег сердце.

– Прыг на него, а он в живот головой, как кулаком! – не удержался я от рвущегося желания говорить. – И вперед, и вперед!..

Дед поддержал мой восторг:

– А я шапкой хлопнул да споткнулся и косача придавил, и фонарь…

Темно и снежно было, и глухо раздавались в ночном лесу наши голоса. Со стороны все это и вовсе казалось, поди, колдовством или нечистой игрой.

С разговорами мы как-то быстро выбрались на дорогу, и пока шли к деревне в степи забился мелкий буран, закрыл и ближние колки, и поляны, и малозаметный проселок. И последние сотни шагов мы шли вслепую.

– Хорошо, что задворки рядом, – подбадривал меня и себя дед, озираясь по сторонам, – а то и заплутать немудрено в такой канители…

Глаза у меня были все же позорче дедовых, и я увидел близко чью-то изгородь и обрадовался: был момент, когда мне казалось, что мы действительно заблудились. Но ни страха, ни усталости я не чувствовал. Живым теплым грузом висел за спиной мешок с косачами и от мысли, что и я как-то помогаю семье, было тепло и весело.

За окном густо темнело. Плыли в мутной белизне зажатые сугробами дворы. Зыбко дрожали у околицы рваные стежки лесов. Наливались чернотой дали…

Оглядев пустынную улицу, размытую вечерней мглой, я опустил занавеску и направился в горницу. В углу, за столиком притаилась Шура. Она морщила лоб и беззвучно шевелила губами, устремляя взгляд на спрятанную в руке бумажку. Утром она хвасталась, что пойдет с девчонками ворожить и, видимо, что-то учила.

Я плохо представлял, что такое ворожба, но даже само это слово несло в себе нечто таинственное и запретное. От него и в груди холодело, и сердце замирало, и так захотелось хоть одним глазком глянуть на эту самую ворожбу, что я не выдержал душевных мук и начал с тихой надеждой подавать голос:

– Шур, а Шур, возьми меня с Пашей на ворожбу.

Шура затихла, перестав шевелить губами, и скосила глаза:

– Еще чего? С мужиками ворожба не получится.

То, что она назвала нас мужиками, льстило, но желание посмотреть ворожбу от этого ничуть не уменьшилось.

– Скажешь тоже, какие мы мужики?

Шура усмехнулась.

– Все равно мужского рода.

– Да мы ненадолго. Поглядим и все.

– Не проси! Катайтесь вон на своих санках! – Шура заерзала на табуретке.

– Не всю же ночь нам кататься.

– А это ты с матерью говори, может, возьмет она тебя с собой.

Был канун старого Нового года, и у соседей намечалась какая-то вечеринка.

– Жди, там только взрослые будут.

– Не оставят же тебя одного. – Шура начала что-то быстро писать на своем заветном листочке, а я сразу смекнул на чем можно сыграть.

– Я и сам не останусь один, и тебя никуда не пустят, поворожишь тогда.

– А ты не один, с Пашей.

– Мы тут знаешь, что натворим?

Шура, тряхнув всклокоченными волосами, тяжело вздохнула:

– И зачем я только сказала тебе про ворожбу! – В ее голосе прозвучало такое отчаянье, что мне стало жалко юную тетку.