Лев Трутнев - Живи и радуйся

Просо долго сушилось. Вначале под навесом, а после на печке. Молотили мы его усохшие метелки тоже под навесом, на пологе, цепами, оставшимися у деда еще от единоличной жизни. А после, всю долгую зиму, просо толкли в деревянной ступе деревянным толкачем, отделяя зерна от шелухи. Получавшееся пшено шло на кашу и похлебку и было весомым подспорьем к нашему скромному столу.

В потоке дел, приятных и неприятных событий, узнал я, что Славик с матерью решили переехать из тесной Пашиной избушки в дом к какой-то тетке, оставшейся одной, после того как её последнего – третьего – сына забрали на фронт. А это почти в конец второй улицы, далеко, так что встречаться со Славиком, а тем более играть, вряд ли светило.

Жалко. А узнал я эту грустную новость от Паши. Так что наша дружная троица распадалась.

Он появился в дверях класса как-то быстро, в момент, и ходко прошагал к учительскому столу. Я хотя и знал, что к нам на урок придет бывший фронтовик-танкист, и ждал его в затаенной робости, но, тем не менее, замер в тонко наплывшем напряжении. Вероятно, то же самое или что-то схожее испытывали и остальные ученики, поскольку в классе как-то пусто стало от всеохватной тишины. Лишь через два-три мгновения все поднялись из-за парт, выражая приветствие.

Танкист был невысок, коренаст, плотен, в гимнастерке без погон и галифе. Мой взгляд сразу же уперся в пустой, подвязанный рукав справа и в большую сероватую звезду на груди. От подбородка до щеки у фронтовика темнело какое-то пятно.

Глуховатым голосом он поздоровался с нами и начал рассказывать про войну, про то, как был командиром танка, как несколько раз выбирался из подбитых и горящих машин, как в последнем сражении летом, в котором крушили друг друга тысячи танков, потерял руку и чудом спасся…

Слушал я его с душевным замиранием и пытался представить сражение в тысячи танков, пытался и не мог – всё мыслимое пространство мне загораживали какие-то горящие нагромождения железных глыб и обломков с торчащими стволами пушек. И потом еще некоторое время после той встречи мне снились то пылающие танки, похожие почему-то на гусеничные трактора, то люди с оторванными руками, то подпирающий горизонт железный лом…

Крепко заненастило, когда дед принес во двор гусака и гусыню, ни то выменяв их на что-то у своих же деревенских, ни то пообещав за них какую-нибудь отработку. Мужиков-то в деревне осталось раз-два и обчелся, а время не остановишь: и дворы, и домашняя утварь ветшают – а дед мог и постройки подправить, и обувь починить, и еще многое-многое что-либо сделать в сельском быте.

– Заботу тебе, малый, принес, – обратился он ко мне. – Теперь летом ни шибко побегаешь: за гусями глаз да глаз нужен. Уж больно они шустрые. Чуть заиграешься – и ввалятся неокрепшие еще гусята в какую-нибудь канаву или яму и затопчут друг друга или закупаются, если яма с водой. А как подрастут, то норовят в чей-нибудь огород нырнуть – капусту пощипать или молодую картошку выудить из мягкой землицы. А люди сейчас озлобленные: могут и палкой шибануть по шеям. И даже один погибший гусенок – это потеря дней пяти с мясным наваром. Вот и прикидывай, чеши затылок…

Я сразу все понял и буркнул недовольно:

– Одному мне, что ли, за ними глядеть? Жили без них и дальше бы пожили.

– Ан нет, Ленька, – дед прищурился, – сдается мне, что с окончанием войны наше мытарство не закончится: полстраны разрушили – все заново поднимать надо будет, людей кормить, а их там больше, чем в Сибири. Так что, здесь всё выгребать будут подчистую. Глядишь, еще и голодать придется, а гусятина – весомая поддержка. Если экономить, то можно на все зимние месяцы растянуть. Все не постные щи. Да и гуси – птицы неприхотливые: полное лето на траве обходятся, а осенью их подкормим и в забой…

Так оно после и вышло.

Необычно ранней оказалась зима. Уже в середине октября выпал снег – да так и не растаял, хотя и теплило иной день, и сырой налет оседал на деревянные постройки, но земли мы так больше и не увидели.

Не до игры было в столь волглую погоду, и я большую часть времени проводил за горничным столом, почитывая те книжки, которые еще можно было взять в школьной библиотеке. Особенно меня захватил Робинзон Крузо со своими приключениями, и даже на улицу, как говорил дед: проветриться, выходить не хотелось. С большой неохотой я натаскивал дров из-под навеса для утренней просушки в протопленной печи, и снова за книгу. И потекло время, потекло, с редкой радостью от отцовских писем, приходивших в маленьком конверте треугольником, в которых он скупо писал, что немцы не дают расслабляться, что участились бомбежки и артеллерийские обстрелы… И вздрагивало у меня что-то в груди, когда я пытался представить все эти, трудно представляемые, образы, и холодела спина от жутких мыслей. И следующей весточки от отца я уже ждал с некоторой затаившейся в душе тревожностью, и только новое письмо почти на нет гасило эту тревожность, оставляя зыбкий сторожок надежды на дальнейшее благополучие.