Лев Трутнев - Живи и радуйся

– Махнем прямиком, через ограду Хромого, – глуховатым, надорванным долгим пустословием голосом предложил Хлыст, – ноги не держат, а тут на полверсты ближе.

Хромым успели окрестить Антона Михалева за его припадание на раненую ногу.

– Так огородом не пройдем, – засомневался Петруня, – и что Антон скажет, как нас в ограде увидит?

– Пройдем. Хромой проторил дорогу – он в обед каждый день на санях с огорода подъезжает. И сейчас на конюшне – корм лошадям раздает на ночь…

И до войны, и сразу по возвращении с фронта Михалев ходил в конюхах. Оно и лошадей-то осталось с полдесятка, но держали их в особом догляде, вели к расплоду. И понятно – без лошади в селе морока…

Пока прошли поскотину и отмерили Михалев огород, и вовсе затемнело. Таясь и озираясь, крались мы гуськом среди хлевушек и сарайчиков чужого двора и уже пролезли через калитку, как Хлыст вдруг затих, прислушался и стал приглядываться к баньке, темнеющей в дальнем углу ограды. Что-то там едва-едва заметно поблескивало. Это и я разглядел и тоже остановился, и Петруня притаил шаги, оглянувшись на нас.

– Тихо, ребцы! – Хлыст приложил голицу к носу. – Вроде в бане кто-то моется.

– Ну и что? – не понял его Петруня.

– Так сегодня четверг – какая баня? – Хлыст вдруг вприклонку, кошачьей украдкой потянулся к баньке, заползал тенью вдоль ее стены и тут же словно порхнул к нам. И откуда силы взялись?

– Сейчас упадете, бежим! – Он схватил нас под руки и потянул за угол дома, в проулок. – Что я увидел! – поднял на высокую ноту вдруг прорезавшийся голос Хлыст. – Окно плотно чем-то занавешено изнутри, – начал он в захлебе, – но там, в той занавеске, махонькая дырочка оказалась – я и приложился глазом…

Петруня все так же вяло поглядывал на Хлыста, вероятно ожидая услышать какую-нибудь очередную ерунду, и я не мог понять столь быстрой запальчивости Иванчика.

– А там Разуваев и Грунька Худаева в почесоне. Голые, напаренные…

Вот это действительно оглоушил! Про Разуваева давно слушки ходили, а Груня вроде с Алешкой Красовым в сожительстве состояла, и такое?!

– Чеши язык-то! – не поверил Петруня, резко вскинув голову.

– Айда сам смотри! – тряхнул рукой в сторону Антонова двора Хлыст. – Я сейчас Паруньке Разуваевой в окошко стукну и к Алешке добегу! – загорячился он, и я понял, что все сказанное правда, и оторопел, в расхлест забуровили мысли, вытесняя из туманного прошлого голые женские тела, видимые в младенчестве, в бане, и совсем некстати тогдашний конфуз, так пронзивший меня мучительным стыдом.

За неимением собственной бани мылись мы у соседей, по очереди. А поскольку мне еще и шести не стукнуло и самостоятельно я не мог себя должным образом обиходить да и жарко было на помывке с дедом – мужчины парились, мылся я с матерью, в компании нескольких соседских женщин. И как-то раз мой «титешик» вспырился штырьком ни с того ни с сего, и одна из женщин заметила матери:

– Мальчик-то уже подрос, надо бы ему с мужиками мыться…

Я это конечно услышал и набычился в стыде, и едва не заплакал, и мытье мне стало не мытьем. И почему-то именно та сумеречная баня в тесноте женских тел выплыла из памяти, и я даже плечами передернул, хотя они и непослушно деревенели.

– Тебе это надо? – сбил вихрь моих мыслей Петруня, не одобряя Полунина.

– Надо! Этого колхозного производителя давно пора осаживать – всех баб по деревне перещупал.

– Да ты знаешь, что тут будет?! – Петруня чуть ли не подпрыгнул, резко распрямившись. – Смертоубийство!

Но Хлыст будто уплыл в тень забора и мигом исчез.

– Вот зараза! – Петруня сплюнул. – Наделает делов!

Мы все стояли в тени чьего-то сарая, напротив Михалевского двора, в растерянности, недоумении, замешательстве.

– Надо же было такому совпасть! – Петруня топтался, сутулясь, посматривая в темноту заснеженного проулка. – Не даром говорят: чему быть – того не миновать. И почему они у Антона в бане?..

Я дрожал непонятной душевной дрожью не то в предчувствии беды и страха за нее, не то от возможности увидеть невообразимое зрелище, когда и любопытно, и боязно, и опасно, и едва улавливал в наплыве мыслей, рисующих невероятные картины, тихий запал Петруниных слов.

– Хотя понятно, – все рассуждал обычно немногословный Петруня, даже не оборачиваясь ко мне. – Край деревни, отшиб, кто тут заметит. Да и обустроился Алешка крепко: баня у него по-белому – любо-дорого, мойся-милуйся. Только почто он пошел на это? И тоже понятно: конюшить – не ломом махать. А Разуваев вмиг прижмет, если что не по ему…