Лев Трутнев - Живи и радуйся

Разуваев не очень-то опечалился своему, казалось бы, понижению, и что странно, вместо того чтобы как-то мстить Хлысту, вознес его, поручив заведовать скотофермой. Зато я и Петруня почему-то стали ему поперек горла: при любом мало-мальском поводе он старался нас унизить, двинуть на самую что ни на есть отвратную работу, и долгое время, почти неделю, мы чистили навозную яму у одной из скотных баз, провоняв дерьмом до корней волос. Лишь много позже я узнал, что именно Хлыст свалил все свои грехи на нас, а тогда шли дни, грело солнце, оседал снег…

Все такой же осанистый, грузный и важный подкатил к нам вершнем Разуваев, осадил жеребца у самого края выгребной ямы, насупил густые чернющие, как охлестыш горностаева хвоста, брови и зло зыркнул из-под них на Петруню:

– А то дерьмо, в яме, я выхлебывать буду?

Петруня не очень-то перед ним робел – как-никак фронтовик, да еще и награжденный. Он распрямился, вывернув лопату из навоза, вскинул светлые с голубой поволокой глаза на бригадира.

– А ты мне обувку подходящую дай туда лезть – мои фронтовые подтекают.

– Ишь чего захотел – хромовых сапог! А кафтан расшитой тебе не надо?..

Я стоял, разглядывая свои заляпанные коровьим пометом валенки в галошах, и что-то дрожало во мне тревожно, гасило волю, гнуло голову.

– Кафтан мне ни к чему, – не изменил голоса Петруня, – а хромочи бы не помешали.

Разуваев качнул головой в мою сторону:

– Сам не можешь – так молодого пошли, пусть гребет…

Прав был дед: запрягли меня в колхозную ломовщину – изо дня в день в подсобниках, а заработки – палочка в тетрадке Разуваева, и может, и того он не ставил, забывал, и даже намеренно, попробуй проверь его. Да и кто это позволит? Гни спину и помалкивай.

– Я, что ли, крайний? – Голос мой слегка дрогнул, и это уловил бригадир. Он скривил большой рот не то в ехидной усмешке, не то в злобе и отсек:

– Надо будет – и крайним пущу, а пока дуй вон на склад за старым ведром и веревкой – отчерпывать эту жижу будете…

Его приказной тон, издевательская ухмылка ожгли, как кнутом.

– Я не парашник – плескаться в говне! – На этот раз мне удалось сказать это твердо.

Лицо Разуваева налилось краснотой. Показалось, что и рука его, сжимавшая короткое кнутовище, дрогнула.

– Саботировать решил! Да я тебя в этом самом говне утоплю и весь сказ!

Откачнувшись, чтобы не поймать взлетевшую плеть кнута, я съехал на калошах с навозной кучи и пошел, не оглядываясь, весь сжавшись, остро улавливая звуки и ожидая или окрика, или лошадиного храпа в наезде. Что-то говорил Петруня, но я не разобрал.

– Сопляк еще тут выделываться!

Это уже Разуваев повышенным тоном отвечал Петруне. А я шел, едва волоча и без того тяжелые, а ставшие будто чугунными ноги, и не меньшая тяжесть оседала в душу, и сильнее всего она сжимала сердце за то, как будут страдать из-за моего поступка дед и матушка. Попробуй теперь сунься к Разуваеву с какой-нибудь просьбой – отошьет, не посчитается, что матушка лето и зиму без выходных трудодни отрабатывает. А в его власти и тягло, и разрешение на покос, и на лесную деляну для заготовки дров, и мало ли что может выплыть в крестьянской жизни. И что же я такой неудачливый родился?! Никакой от меня радости близким!.. И так заели меня эти мысли, что свет стал не мил, и тянул я валенки в отрешенном оцепенении, не ощущая ни напористого ветра, катившегося из озерных далей, ни холода. Представилось, как сморщится в горести лицо матери, потемнеют ее глаза во влажном наливе, как метнет печальный взгляд понурившийся дед…

И все так и было: и немой укор матери, и растерянность в словах деда, и моя непроходимая боль за них. Но чувство правоты, должной справедливости осветляли совсем было утянувшие в мрак безразличия мои мысли. И от них тонкой вязью наплескивалась успокоительная дрожь…

К бане пришел Паша, забалагурил, засмеялся залихватски, и как-то отлегла от сердца тревожная хмарь. Повеселел закатный день, посветлела изба, посветлел лицом дед, и матушка попритихла. А дальше – больше, очищались мы в парном захлебе от духовной и телесной скверны: топили в остроте жара и хлестком переплясе веников тревожные ощущения; истомлялись в легком отходе от житейской суеты на соломенной подстилке предбанника…

А потом была карусель и горка, большой костер в заигрыше с Масленицей – надвигалось время «на горах покататься, в блинах поваляться». И хотя про блины оставалось лишь мечтать, горку подняли вровень с избами возле подворья Прохора Демина, на пустыре. Утолкла ее ярая до игр холостежь, а уж карусель – тележное колесо на оси вертикального, вкопанного еще с осени, сутунка с двумя жердями – водилами соорудил сам плотник – большой любитель азартных развлечений. Если упадет Прохор на широкие санки, привязанные к концу жерди, то крути колесо – не крути – не свалить его с них: лежит, как привязанный.