Лев Трутнев - Живи и радуйся

Мне санки для катания с горок сделал дед еще в тот год, когда закончилась война. Да такие, что любо-дорого: в меру широкие и длинные, устойчивые, с гнутыми в полукруг головками полозьев с копыльями в лозовых вязках – сколь лет прошло, а они сохранились крепкими, как раньше, разве что поусохли малость да потемнели.

Мы с Пашей и потянули салазки в плотную муть дальней улицы, на которой уже бился отсвет кострища и слышались крики молодежи.

Сперва я продержался круга три-четыре в карусельном вихре, а потом Паша повеселил карусельщиков, раза два перевернувшись в заверте санок, и тут же, заметив Шуру Клочкову, отмахнул в серость ночи.

Я, подняв санки на плечо, полез на горку. Там, наверху, уже орали взахлеб гуляющие, бились снежные всплески от стремительных санок. И я, пронырнув со своими растяпистыми салазками через толпу, затих духом на взлобке горы. Тут кто-то увалился на них сзади, захватил меня за шею. Я и очухаться не успел, понять, кто да зачем, как санки, качнувшись вперед, стали падать в темноту наезженного желоба. Сердце захолонулось, дух зашелся от встречного воздуха, едва успел я зацепиться руками за головки полозьев и ощутил по неким непонятным признакам, что сзади пристроилась какая-то деваха. Мягкость ли рук, тела или тонкое дыхание утвердили меня в этом, но так оно и было. Когда санки сверзлись с горы и сбавили ход, кто-то, катившийся следом, зацепил их за грядку, и я вместе с непрошенным седоком вылетел в снег на обочину желоба. И тот, кто сидел сзади, навалился на меня сверху. Тихий всплеск смеха лицом в лицо, и я увидел огромные глаза Насти Шуевой, ощутил тяжесть ее крепкого тела, и еще не успев ни вздрогнуть, ни замереть и ни обрадоваться, как она ткнулась горячими губами куда-то мне под ухо и прошептала:

– Если не выйду замуж за пару лет, засылай сватов, – и вскочила резво, растаяв в темноте за мелькавшими фигурами людей. А я не сразу пришел в себя, полежал в оцепенении с полминуты, покосил глазами туда-сюда, пытаясь найти Настю и определить – не видел ли кто нашего кувырка, моего благоденствия? Но вокруг все мельтешили в играх, и вряд ли кто обратил внимание на нас – не одни мои санки отлетали в сторону от ударов и зацепов катающихся, и хотя я понимал, что это нечто мимолетно-накатное, игра, и возможно, игра на кого-то, не жестокая, но и не праведная, а все не хотел тому верить, отгонял ту трезвость, тонул в мороке… И тут я услышал быстрый горячий говор:

– Алешенька, родной, ну прости, прости! – И еще что-то не совсем понятное.

Я скосил глаза: невдалеке стояли двое. Из-за темноты не разглядеть было ни лиц, ни ясного очертания фигур.

– Иди, иди отсюда, курва! Иди, и чтобы я тебя больше не видел! – Голос был Алешки Красова – уж его-то я отличал от других: низкий, грудной. А та, стоявшая рядом, видимо, была Грунька Худаева. Поговаривали, ушел от нее Алешка к матери после того случая в бане. Да и как иначе? Иначе все уважение к нему, и не только у меня, выцветет. И кто знает, может, из-за этого, из-за возможности потери того самого уважения, мужского достоинства, чести, и отрек Алешка свою роковую любовь?..

И зашлось дыхание, погорячело в горле – сразу столько навалилось: и это ласковое прикосновение лицом к лицу, и поцелуй, и умопомрачительный шепот с намеком, и умоляющий голос раскаянья, хватающий за сердце, – все это закрутилось в таком вихре мыслей, что ни горка, ни карусель, ни бьющий в темное звездное небо костер, ни азартные крики не задевали душу, и каким-то сторонним наблюдателем всего этого был я.

Исчезли в темноте и сутолоке Алешка и блудная его женщина. Я притаился в сторонке, все еще храня те ощущения, то ускользающее в небытие состояние, которые озарили меня на мгновения, подняли над кутерьмой обыденщины, отодвинув в даль-дальнюю горечь недавних тревог. И тут снова лицо мне закрыли теплые ладони – кто-то притулился сзади. Даже через одежду в морозном окате показалось, что я чувствую горячую упругость чужого тела, и зашлось сердце, чуть ли не вырвалось имя, которое жаждалось-ждалось, но мой тонкий слух уловил легкий смешок, и резко развернувшись, я чуть ли не носом к носу столкнулся с Катюхой. Как некстати объявилась эта озорная девчонка! Спугнула мои грезы, мою блажь… А она без лишних слов плюхнулась на санки и как проворковала:

– Прокати!

И то ли в неком неистовом азарте, то ли из озорства резко рванул я санки за тягловый ремешок, и они выскользнули из-под Катюхи. Распласталась она на снегу, трепыхнув юбкой, и смех всколыхнул меня, и ее, егозу, пружинистую, живчиковую ухватил я за плечи и потянул на санки. И откуда силы взялись – чуть ли не бегом были заволочены они на горку, а оттуда – снег в лицо, ветер в уши, и теплая доверчивость Катюхиного тела, ласковое объятие ее рук. И ни раз, и ни два садилась она на салазки сзади, охватывала мою шею и льнула всем гибким телом к моей спине, радостная, игриво-лихая, и не оторваться было от ее наивной чистоты, преданности, искреннего веселья, и таяли во мне прежние чувства и мысли, и какой-то щемяще родной блазн исходил от Катюхи, охватывал душу.