Лев Трутнев - Живи и радуйся

И потекла у нас беседа, добрая, душевная, большая. Все, как отцу, выложил я Ван Ванычу и про недавний разговор в сельсовете – тоже.

– Они мягко стелят, да жестко спать, – оглянувшись на дверь, негромко сказал директор по поводу разговора о ФЗУ. – Да, там и кормят, и одевают, но как на принудиловке, и дисциплина такая же – полувоенная. Потом будешь горб гнуть у станка, и не до учебы станет, а у тебя заметные способности к науке.

– Грозились силой отправить, если не соглашусь, – все изливал я душу.

– Небось Погонец старался?

– Он.

– Стращает. Хотя… – Наставник осекся, снова метнул взгляд на дверь. В коридоре поднялся шум – началась перемена. – Тебе лучше в какой-нибудь техникум пробиваться. Там действительно и образование среднее завершишь, и специальность получишь. В райцентровской школе, при том же руководстве, сладко не будет, а то еще хуже – какую-нибудь пакость выкинут или спровоцируют. Те то, сынки верхушечных, продолжают учиться…

Слушал я его и блек душой – прав был Ван Ваныч, в точку бил. Да и учитель рисования говорил о том же.

– Тут я проталкиваю документы, чтобы у нас восьмилетку открыли, – все осветлял он меня добрым взглядом. – Вроде есть надежда, но тебе опять несподручно: кончишь восемь и снова в Иконниково на тот же стул, к тем же условиям…

Хмарь заслоняла окна, затемняла большое лицо Ван Ваныча, углы маленького кабинета. И в душу мне наплывала горечь: уезжать из родной деревни не хотелось. Как бросить пусть крепкого, но старого деда, изработанную, слабую духом матушку? На кого, на какие надежды оставить их? Да и отпустят ли из колхоза? Время жесткое… И хотя все, о чем я думал раньше, что держал в тайниках сознания до поры до времени, Иван Иванович вытянул наружу, подтвердил, обрисовал точно, не осветлило – все же полегче стало на сердце, определилось многое в мыслях, упорядочилось. Да и какой-то моральной поддержкой я зарядился. А с нею всегда легче жить и осиливать иной раз, казалось бы, непреодолимое.

– В художественное бы училище – рисовать тянет, и хвалил меня учитель. – Сразу вспомнился Павел Евгеньевич, его сестра, уютная квартира, картины, разговоры…

Иван Иванович потеребил ухо.

– Они все далеко. Тебе туда не добраться: где возьмешь денег на дорогу, на житье? Да и от своих не близко, не наездишься. Ни им, ни тебе не будет никакой поддержки…

Эх, мечты, мечты! Сбывались бы они. Да чаще не от нас это зависит – от обстоятельств. А они не шли ко мне в попутчики.

– Ладно, – закончил наш душевный разговор Иван Иванович, – по поводу ФЗУ я переговорю с Погонцом. Как-никак я у него в партийном бюро, а это что-нибудь да значит…

И день разгулялся: когда я вышел на улицу – во всю светило яркое солнышко…

Неприятности, как и беды, в одиночку не ходят. В самый последний, Прощеный день Масленицы – целовальник, ударила меня нежданная новость под дых: от Паши Марфина узнал я, что Петруня Кудров пошел свататься к Насте Шуевой с бойкой на язык Маней Вдовиной – старшей сестрой Васика Вдовина – друга Петруни.

– Айда поглядим, – позвал Паша, не ведая, что у меня в ушах зашумело и грудь сжало, как обручем. – Там уже народ толчется…

Каждодневная серость деревенской жизни, с рассвета до заката знавшей одно – работу и работу, повторяющуюся в своем сезонном однообразии, редко осветлялась каким-либо особым случаем, и тогда люди, истомившиеся по новизне, по пище для пересудов, стекались в неотвратном любопытстве, как мотыльки на свет, к тому двору, где что-то происходило.

Понуро, стараясь не выдать своей горечи другу, шагал я за Пашей, чуть поотстав, волоча валенки в галошах по сырому, оседавшему в таянии снегу. Бились думки не накатной волной. Та слабенькая паутинка надежды на то, что рано или поздно мои отношения с Настей могут подняться до чего-то серьезного, и вовсе оборвалась. Да и надежда ли то была? Скорее – желание, и желание не плотское – поскольку я даже не пытался представить себя и Настю в той близости, что была у меня с Ниной в Иконниково. Влекла меня к ней ее броская красота, влекла с той же необъяснимой силой, что появляется при виде вообще любой красоты. В силе той и изумление, и почтение, и желание не проходящего соприкосновения с совершенством, духовным идеалом… Да и доброта Настина всегда осветляла душу…

Солнце поднялось к зениту: глянешь – шапка слетит, и до того ярое, что на все окрест будто тонкую сеть в золотинках набросили. А снег и вовсе расплавленным серебром зыбился. Воробьи под навесами делили что-то свое, исчирикались. Петухи на оттаявших навозных кучах гоношились с бравым квохтаньем и кукареканьем. Полусонная скотина отогревалась на солнцепеках… А по мне день был ни в день…