Лев Трутнев - Живи и радуйся

Ну и этот непонятный ящик никак не подействовал на Агутченко: затопали на втором и третьем ряду, зашушукались, зашумел класс.

И как всегда, молча повернулся от доски Генрих Иванович, поднял на стол принесенный ящик, обтянутый темной кожей, и маленьким ключиком открыл его.

Притихли все, зорко наблюдая за учителем, а Хелик шепнул мне:

– Футляр это от скрипки…

И екнуло сердце, затихло в придыхе.

Скрипка, ажурная, отдающая темно вишневой краснотой, та самая, что тянула мой взор из-за палисадника, а душу в прозрачность осветленного низким солнцем неба, оказалась в руках учителя.

Метнув взгляд на класс, он легко и ловко вскинул изящный инструмент к плечу, под подбородок, и коснулся смычком выпирающих над декой струн. Звук иголочкой кольнул сердце и потянулся высокой нотой, глуша все в замеревшем от напряженного трепета классе. Мелодия, непередаваемая голосом, мягко поплыла откуда-то изнутри этого чудного инструмента. Казалось, будто некто, спрятавшись в темное нутро, жалуется на что-то таинственным языком, понять и осознать который не дано, а можно лишь остро чувствовать, замирая в потаенном восторге. Мягкие звуки этого напева, откатываясь от окон и стен, словно ощупывали душу, затрагивая в ней особые струны, звучащие неуловимыми на слух пронзительными отголосками, заставляющими трепетать каждую клеточку тела.

Оборвалось это проникновенное звучание так же, как и началось, – враз. Генрих Иванович деловито, не торопясь, спрятал скрипку и смычок в футляр, тоненько дзинькнул ключом и повернулся к доске. Тишина еще с минуту устаивалась в классе, а потом зашелестели шепотки, но топота не последовало.

– Полонез, – тихо выдохнул Хелик, блестя глазами, и отвернулся.

А я подумал, все еще цепенея душой, что учитель все же заметил меня за палисадником, и возможно, тогда пришло ему светлое решение о том, как покорить класс. Так это или иначе, но с тех пор никто не топал на уроках у Немца, а мне иногда нет-нет да вспоминалась та хватающая за сердце мелодия, которую открыл для нас Генрих Иванович.

Посыпались холодные и нудные дожди, расквасили проселок. И хотя домой тянуло с сердечной болью, я решил переждать непогоду в Иконникове, жалея новые сапоги и заведомо зная во что они могут превратиться за те пару часов, пока придется месить грязь до родной деревни. Запас картошки и пшена позволял мне жить хотя и постно, но не голодно, а книжки отвлекали, уводя меня далеко-далеко от простуженных сквозняками улиц, от почерневших в мокроте кособоких изб, унылой пестроты далей. Но нет-нет да и мелькали в расплывчатом видении родные лица, милые сердцу места. Представлялось, сколь там, на озерных закраинах, теперь пролетной утки, взматеревшей, откормившейся, суп из которой подпитал бы меня, намученного тренировками и учебой! Сколько куропаток и косачей в оголенных лесах, коих добыть проще – по суху, без лодки и особо крепкой обуви! И знал я, что удача была бы в тех охотах. Но взгляд поднимался от книги на окно, в которое колотился дождь, растекаясь рваными струями по стеклам, и мысли уплывали в совсем иной мир, созданный воображением из ниточек слов, кружевами завязанных на книжных страницах. В этом мире я смеялся и плакал, умирал и воскресал, наслаждался дивной природой, чудесами ошеломляющих открытий, пылал тайнами жаркой любви… И не было ничего дороже книг в те гнетущие, задавленные темнотой вечера.

Так же незаметно, обыденно, в книжной купели, прошел и мой день рождения – семнадцатый год потянулся по жизненной дорожке, хотя прихода его я не почувствовал ни физически, ни духовно…

В это глухое ненастье к хозяйке стала приходить ее подруга Нина, работающая не то счетоводом, не то бухгалтером на маслозаводе, лет двадцати блондинка. Она жила на соседней, через огороды, улице с пожилой матерью, сторожившей какие-то склады, и коротать дома тягучие вечера Нине было невмоготу.

Кое-как угомонив ребятишек, Вера садилась с Ниной за стол, и начиналась ворожба на картах. Я, пока горел свет, устраивался поближе к столу с книжкой и утопал в чтении, лишь изредка улавливая приглушенный говор женщин. Иногда они затягивали меня на игру в дурака. Лишь из уважения к хозяйке я составлял им компанию. Но долго эти наши вечерние бдения не тянулись – свет вырубали за час до полуночи, а наша компания распадалась еще раньше – плата за электричество была весомой. Да и вставать всем надо было рано: мне в школу, им на работу.

Но в тот субботний вечер хозяйка принесла из кладовки керосиновую лампу, обиходила ее, заправила фитилем и керосином.