Лев Трутнев - Живи и радуйся

Глаза, мало-помалу обвыкшие в этой сажевой черноте, уловили едва проступающий силуэт бани, и сердце зачастило, напряглось дыхание. А что, если все то, о чем поговаривают люди, действительно существует? Что тогда? Представилось, как нечто неуловимое станет хватать меня со всех сторон, а возможно, сразу вопьется в шею, горло, и по спине судорогой скользнул холодок. Но и другое нечто, неощутимо – упрямое, неосознанное толкало меня вперед, и уже на подходе к темной сутулой бане мне показалось, что совсем близко, сзади меня, кто-то тяжеловато дышит или сопит. Но шею будто скобой скрепили – не оглянуться. Спина жестко застыла, и у самых дверей баньки, к которым наклонно спускалась тропинка, я едва нашел силы остановиться. Вроде бы с неким шумом в голове порхнули из напряженного сознания жуткие мысли, неотвратная обреченность прояснила мозг, обострила восприятие. Я не только различил дощатые двери и ручку на них, но и почувствовал запах гари, сухого березового листа, влаги и даже мыла, и до каждой клеточки ощутил свое напряженное тело. Сапоги заскользили вниз, к самым дверям, и снова почудилось, что кто-то легонько подтолкнул меня к ним с тяжеловатым печальным вздохом, и почти лбом ткнувшись в шершавые доски, я рванул на себя ручку, словно бросаясь в омут. Так сжалось сердце и перехватило дух.

Еще бо́льшая темень всосала меня в сухое нутро бани, и закачался перед глазами маленький, едва приметный квадратик окошечка. Шушукающие звуки вплелись в тонкий звон в моих ушах, осязаемо заколыхался застоялый воздух, ощупывая лицо, шею… Под шапкой стыло колыхнулись волосы. Вот сейчас! Вот они – приведения! Тонко звякнул жестяной таз: то ли от моего нечаянного прикосновения, то ли отчего-то еще, непонятного. Зашелестел листьями старый, не совсем обтрепанный веник на полке, жутковато кто-то снова вздохнул возле каменки. Рука моя, словно ожидая чьего-то прикосновения, потянулась к окошку, на котором должны были быть спички. Мои действия и мысли были совершенно безотчетны, задавленные потайной жутью. Но шли мгновения, а меня никто не терзал, не тянул в черноту сливной ямы под полком или за каменку, не жег горло мертвой хваткой. Лишь сердце мое корючилось в паническом трепете, испытывая тяжкие муки. Шебаркнули в коробке спички, и оторопь, сковавшая все мое тело, поплыла вниз, в пропахший сыростью пол, и едва я ощутил запахи, как будто разомкнулось что-то в груди. Душа моя стряхнула вцепившейся в нее страх, и тепло стало вливаться в меня от шеи до пят, и, достав спичку, я чиркнул ею о коробок. Но пламя, вспыхнув маленьким взрывом, неудержалось, будто задуваемое кем-то в стоячем воздухе, и какие-то тени поползли по закопченным стенам, и снова спина похолодела от ощущения того, что кто-то стоит сзади, у закрытых дверей, и сто́ит повернуться, как вся эта прятавшаяся по углам и стенам жуть навалится на меня, высасывая плоть. Но живительные силы в душе набирали мощь, гасили пронзительность навязчивых видений, и вторая спичка загорелась устойчивее. Слабый ее огонек осветил пустое, спящее нутро бани: веник на полке, жестяной таз в углу, на скамейке, угловатые кирпичи на каменке… К самому окошку потянул я этот трепет тепла и света, и когда он потух, резко развернулся к двери. Ощущение того, что меня хватают за полы тужурки, рукава было до того сильным, что я готов был поверить в ту реальность, так же как в шумы и вздохи за спиной.

С силой я захлопнул за собой двери, в каком-то беспамятстве вымахнул по скользскому уклону наверх, на бугорок межи, по которой тянулась тропинка, и хватанув широко открытым ртом пробивного осеннего ветра, отрезвел до глубокой ясности, устало передвигая ноги по голой и скользкой тропинке. Легко, светло и умиротворенно устоялась душа, с мягким спокойствием билось сердце, и тело неслось с привычной легкостью. Но не копилась во мне ни жажда хвастовства, ни чувство гордости, ни нечто иное, подобное им. Наоборот, я понял, что пережил что-то особенное, перешагнул тот психологический рубеж, который иному человеку не удается перейти в течение всей жизни.

– Видели, видели, – встретила меня Нина восхищенным взглядом. – Молодец! Я бы, наверно, умерла…

Они уже сидели за столом и потягивали из кружек горячий чай.

– На, погрейся, да проводи меня до дома. У вас приткнуться не на что, а одна я боюсь, поздно…

Вера глянула на нее с неодобрением и покачала головой. А я, потягивая сладкий чай, вкус которого давным-давно не ощущал, не обратил особого внимания ни на просьбу Нины, ни на укоризну хозяйки. Подумалось, велико ли дело снова пройтись тем же путем через огород до задворок дома молодой женщины, так щедро угостившей нас, да еще в день ее рождения – интригующе и нужно. Лишь когда я стал одеваться, хозяйка с холодностью в голосе спросила: