Лев Трутнев - Живи и радуйся

– Будем до упора резаться, – весело пояснила она, – завтра выходной.

Нина, хохотунья и острословка, пришла нарядная, с брезентовой сумкой-кошелкой. Они долго шушукались на кухне, что-то там готовили. Я, раздувая ноздри, улавливал это по резкому запаху поджаренного лука и глотал слюну. Мой ужин из картофельного супчика с пшенной крупой да ломтем зачерствевшего домашнего хлеба, еще оставшегося от той буханочки, что испекла мне на неделю матушка, я смолотил, и эти запахи отвлекали от емкого тома «Войны и мира».

– Леня-я, – позвала хозяйка, – у Нины сегодня день рождения, иди отметим.

Приглашения этого я ждал тайно, как бы вскользь, глубиной души, стараясь не трогать, не обкатывать его в сознании, надеясь на добропорядочность женщин. То, что они готовят какой-то особый ужин, я догадался сразу, как только потекли из кухни аппетитные запахи, которые ощутить можно было лишь в райцентровской «чайной», куда изредка заходил я полюбопытствовать. Даже Толик со Светкой раза два выныривали из своей комнатенки, откуда побаивались появляться, после того как мать, накормив их, укладывала спать – скора на руку была Вера, подзатыльник или «подзадник» схлопотать от нее было делом обычным. Что-то унесла она им в темноту спальни, и больше кудлатые их головы не высовывались из-за двери.

Ломаться я не стал, считая это не достойным, и прошел на кухню. Сковородка зажаренной картошки, как после выяснилось на сливочном масле, выписанном Ниной по случаю со склада маслозавода; несколько ломтиков хлеба, тоже из трудового пайка; и ровно распределенные по чашке какие-то рыбные консервы. Посредине стола красовалась необычно яркой этикеткой бутылка вина – непозволительная роскошь по тем временам.

– Ну, ухаживай за дамами, кавалер. – Нина подвинула ко мне бутылку, и я, не зная, что с ней делать, моргал растерянно, чувствуя, как горячеет лицо.

– Что ты, Нина, конфузишь парня, – поняла мое состояние хозяйка. – Он эту бутылку впервые видит…

Как-то раза два дед плескал мне пяток глотков жгучей водки на какие-то праздники, и я помнил отвратный ее запах и вкус, но вина пробовать не приходилось. Да и не продавали его в нашем сельмаге, и фигуристая бутылка меня озадачила.

– Пусть учится, – настаивала Нина, – потом будет чем похвалиться перед девчонками.

Я поднял бутылку. Вес у нее был ощутимый. Толстое почти непрозрачное стекло прятало цвет темнеющей в ней жидкости. Горлышко было укупорено плотной пробкой. Я надавил на нее большим пальцем – никакого сдвига.

– Помню до войны такие бутылки штопором открывали, – подсказала Вера, – да где его теперь взять. Задала ты, Нина, задачу. – В ее светлых, с трудноопределимым цветом глазах я не уловил хитринки и, поняв, что штопор – это какое-то приспособление, спросил:

– Что он из себя представляет?

– Маленький буравчик…

У деда в столярном ящике был бурав, которым он высверливал отверстия в деревянных брусках, мастеря санки или собирая воротца для калитки, и прикинуть его уменьшенную во много раз форму было просто.

– Если высверливать, то крошек полно будет, – все же не понял я действие штопора, вертя бутылку.

Вера пожала сухими плечами.

– Вроде не было.

Нина все это время тянула губы в улыбке, лучась глазами и помалкивая.

– Сейчас. – Я выскользнул из-за стола и метнулся в темноту комнаты, к своему углу. Взяв школьную ручку из жестяной трубки, я вернулся и, поставив бутылку на табурет, продавил пробку внутрь.

Темно розовым родничком полилась игристая жидкость в кружки, пахнув тонким ароматом. И я, в предчувствии благотворности неведомого вкуса, с горделивым показом своей взрослости, плеснул и себе приличную порцию вина.

– Поздравляю тебя, Нина, с днем рождения, – потянулась Вера к кружке соседки, – желаю найти хорошего жениха и завести семью…

И потек наш маленький пир в полутемной кухонке полутемного дома, окруженного мраком, сырым дыханием нахолодевшей земли, простуженными ветрами постройками, иззябшими, отмытыми до каждой трещинки в коре тополями; движимый светлыми мыслями, переплетом бойких речей, неясными чувствами, уносящими душу в небытие, в неосознанные и неощутимые дали грез, бездонность воображения. Волшебство вина вымыло горечь бытия, сняло с сердца тяжесть хлопот, растворила убогость реальности и осветлило надежду, робкой нищенкой таившуюся в уголках души.

Совсем иными я увидел и Веру, и Нину, до дрожи поняв, что они еще очень молоды и красивы. Почти всегда печальное и хмуроватое лицо Веры посветлело до румянца во все щеки, в темных с прищуром глазах открылись зеленоватые глубины, излучающие трепетные отсветы керосиновой лампы, тонкие, почти плоские губы, порозовели, вздрагивая в легкой улыбке, голос помягчел. А Нина и вовсе завеселела: головка ее в навитых кудряшках будто плавала в забавных движениях, хрусталики глаз затянули в свои тайники искорки света, зрачки налились чуть ли не янтарным сиянием, излучая какое-то особое тепло, небольшой, почти округлый рот, в валиках широко вывернутых губ полуоткрывался, сверкая удивительно белыми, один к одному, ровными зубами, и говор ее, лишь изредка прерывающийся, тонко оплетал нас чистым звоном радостных слов. Да и меня потянуло в упоительное состояние. Еще недавние мысли, нет-нет да и метущие льдинки тревог в душу, бесследно растаяли под наплывом теплых, услаждающих чувств. Все мне казалось милым: и Вера, с ее умной рассудительностью, быстрыми движениями рук и тела, большеватой головой в короткой стрижке; и Нина, нарядно-игривая, кокетливая, изящная; и полутемная, простая до убогости, кухня…