Лев Трутнев - Живи и радуйся

– Видно будет. – Я поймал ее горячую, твердую ладонь и слегка пожал. – До встречи. – Шаг, второй, тело напружинилось, чего-то ожидая, но ничего не произошло, и я невольно оглянулся. Катюха так же стояла у плетня и махала мне рукой. От встречи с ней вроде силы прибавилось и радости, и пошагал я к повороту, за которым деревню закрывала подкова Агапкиной рощи, полный бодрости и волнующих надежд.

…Говоришь перед ноябрем шестнадцать исполниться? – Виктор поправлял боксерскую грушу, подвешенную за слегу сарайчика, и оценивающе поглядывал на меня. – Вполне можно боксом заниматься…

Все же решился я побывать у него, памятуя приглашение и дедов совет, но больше из любопытства.

– Сразу нагрузки я тебе не дам, можешь надорваться при таком питании, а кое-какие навыки освоим. Ну-ка ударь в мою ладонь. – Виктор вытянул в сторону руку, растопырив пальцы.

Я поежился, приглядываясь, какое-то стеснение и неуверенность удерживали меня от кулачного выпада.

– Бей смелее! Тычком, изо всей силы!

Но силы не получилось: мягкий мой кулак лишь скользнул по ладони тренера с той же неуверенностью, с какой выстаивался мой внутренний настрой.

– Жидковато. – Виктор нахмурился. – Ты и в ладонь почти не попал – ткнул по пальцам. А бить надо точно и резко. Вот смотри. – И он мгновенно, едва схваченным глазами движением, саданул по груше, которая птицей метнулась к крыше сарая. – Вот так! Кулак сжимай крепко и в тот момент, когда он уже летит для удара. – И Виктор вновь показал, как нужно бить. – Не только руку выкидывай, а и плечо, и всем телом толкнись вперед. Я у отца кое-какие книжки нашел по технике бокса. Он перворазрядником был. Почитаем потом. Но главное – тренировка…

Ветер тоненько зудел в старых щелеватых стенках сарайчика, натягивал осенний озноб, когда мы, запаленные тренировкой, садились на чурбаки, невесть откуда принесенные Виктором, и смахивали с волос испарину.

– Будешь ходить ко мне два раза в неделю. Идет? – Он тиснул мое плечо. – Такие, как Хомяк, должны нас сторониться. Ну а теперь пойдем перекусим. Я приглашаю…

Промозглый ветер нагонял холодные сумерки из-за озерных далей, и мы быстро проскочили в уютный домик Виктора.

Тетя Римма – мать Виктора, налила нам по тарелке супа, который показался мне удивительно вкусным, и в обычной обстановке я проглотил бы его за пару минут, но в гостях приходилось сдерживать голод, тянуться ложкой умеренно, в раскачку. Нет-нет да и улавливал я на себе добрый сочувствующий взгляд тети Риммы. Она уже знала обо мне многое. Что-то рассказал Виктор, что-то я при первом знакомстве. Почти так же светились живо и глаза моей матери, когда она наблюдала, как я ем. И это участие и понимание грели душу.

– Накурились, – завуч, Елена Федоровна, войдя в наш класс, сморщила нос, – даже здесь табачищем несет. – Она простучала каблуками к учительскому столу. За ней, чуть склонив большую седеющую голову, без особой уверенности, прошагал высокий, слетка сутуловатый мужчина с журналом под мышкой.

Мы ждали Анну Егоровну, немку, а тут – на тебе, комиссия не комиссия, но что-то небывалое.

– Анна Егорвна заболела и, видимо, надолго, – завуч остановилась у стола, оглядывая класс, – ее положили в больницу. Немецкому языку, пока она болеет, будет учить вас Генрих Иванович…

Вот те и комиссия! К старенькой, многое позволяющей, мягкой характером Анне Егоровне мы привыкли. Тянули задания кое-как, лишь бы на терпимую оценку. А язык, ну зачем он, коль война с немцами закончилась?

Большеголовый, с мясистым носом и вислым подбородком Генрих Иванович ничуть не располагал к себе, а тут еще немецкое имя. Да и отчество вряд ли у него было такое, если оно вообще принято у немцев, скорее – Иванович, что-нибудь от Иоганна вызвучивалось. В школьной библиотеке, в которой я просто увяз за последние полтора месяца, как-то попалась мне тоненькая книжка, еще довоенного издания со стихами немецких поэтов, и пару ночей не давал мне покоя «лесной царь» из баллады Иоганна Гёте, потрясший воображение зримой глубиной образов, силой поднимаемых чувств, почти ощутимостью происходившего. Были в той книжице и короткие биографические сведения об этих поэтах, и я, вначале отложивший книжку, как немецкую, а значит фашисткую, все же заглянул в нее из любопытства краем глаза и уже не мог оторваться. Так я и узнал кое-что о немецких фамилиях и именах, и крепкое мое мнение о том, что все немцы враги, подтаяло, поплыло на волнах сомнения, хотя держал я эти сомнения в глубине души, боясь поделиться ими с кем-либо. Еще тлели в людях боль потерь, горести ушедших страданий, жуткая ненависть к тем, кто принес это на нашу землю, и грести против того потока или даже поперек его вряд ли было благоразумным. Он – этот поток, мог захлестнуть любого, даже взрослого, крепко сидящего в своей «лодке» человека, опрокинуть в бездну туда, откуда не бывало возврата, а уж меня – школяра, сельского лапотника, сломать в два счета: раз и на всю жизнь. Потому и грел я свои сомнения тайно, и читал запоем, без передыха, до мельтешения в глазах, до одури жаждая новизны душевного трепета, таинства познаний, открытия того мира, что был недосягаем ни взору, ни воображению, и лишь книги высвечивали его глубины, неся ту духовность, какую в те времена нельзя было почерпнуть из любого другого источника, поскольку источники эти или были слишком слабы в сравнении с литературой, или недосягаемы. И может быть, даже в ущерб учебе, зачастил я в библиотеку. Те книги, что чудом уцелели в деревне, были читаны-перечитаны, а тут и в старых запасах кое-что имелось, и новые книжки поступали – успевай, лови момент, держи очередь, ибо не мало было и других таких же, как я…