Лев Трутнев - Живи и радуйся

И поддавал пару, и хлестал нас вениками дед единолично, пo-очереди, азартно, со знанием дела. И порой терпежу не было – так и хотелось выскользнуть из-под жгучего веника, свалиться с полка в прохладу. Но у деда не вырвешься – любое дерганье телом он останавливал встречным потягом веника. Жар и частое хлобыстание расслабили тело до бессильной дрожи – я едва сполз с полка и кое-как проковылял в предбанник. Паша приподнял голову, давая мне место у стенки.

– Засек, – слабо пожаловался он, – горю весь…

Я не ответил, рухнув на полусухое разнотравье.

Дед еще ублажался пареньем, еще ахал и кряхтел, но уже не вскрикивал, не бранил сам себя за сумасбродство…

– Неделю тебя, сынок, не видела и тут не посидишь дома. – Матушка глядела, как я, торопясь, дохлебывал из чашки пустые щи на капустных листах, подбеленные молоком. – Рано тебе еще по вечеркам ходить, побыл бы с нами.

– Причем тут вечерки, маманя, я к ребятам…

Дед шуршал в горнице одеждой, отозвался как-то виновато:

– Я, пожалуй, себе схожу Прокопку попроведать…

Шалая догадка потянула озорные мысли: уж я-то знал, к какому Прокопке начесывался дед. Да и матушка скорее всего догадывалась.

– Меня одну оставляете? – В голосе ее, однако, не было печали или жалости. Скорее, скрытая гордость за нас угадывалась в нем. – Я тогда тоже пойду к бабам ворожить…

В избе было жарковато. Пришлось и пиджак сбросить, определить на вешалку среди девчоночьих платков. Один я был такой счастливчик: остальные ребята верхнюю одежку, кто какую имел, прямо на рубаху надевали. Чуть наряднее были девчата – почти все в цветастых платьях, хотя и простеньких, но не изношенных до блеклости.

Затевалась игра в гулючки. Заводилой всегда назывался шустрый Мишаня Кособоков. Он завязал глаза Лизе Клочковой, вертанул ее пару раз у печки и пустил вдоль лавки, на которой мы затаились в тесноте, угнувшись, придерживая дыхание. И надо же, мягкая Лизина рука проплыла мимо Паши и цоп – легла мне на голову. Угадывать, ощупывая, запрещалось, и Лиза медлила. Даже через волосы я чувствовал горячую ее ладонь, тепло, идущее от ядреного тела, тонкий приятный запах, натекающий то ли от руки, то ли от одежды, то ли от волос, то ли от всего вместе. Горячая волна плеснулась у меня к шее, ушам, лицу, дыхание замерло в перехвате.

– Леня Венцов! – Рука Лизы скользнула по затылку, на шею, завернулась в жаркой загогулине вокруг нее. Мишаня сдернул с глаз Лизы повязку. – Голи, голи! – торжествовала она, как бы ненароком прижимая меня к своей упругой груди и обнимая.

Полыхал я не горючим пламенем, не чувствуя в живом трепете угара ни своего тела, ни дыхания…

– Вот это приголубила! – дошел до меня чей-то голос. – Стрелец аж зарделся…

Спас Мишаня, ловко накинув мне на глаза непробивную для света повязку и как-то оттиснув Лизу.

Игра пошла дальше, перекинувшись за полночь и в другие забавы. Но не раз еще после этого я силой воображения ощущал тот внутренний жар, что ожег меня в объятиях девчонки.

Проснулся я от стука в раму.

– Даниловна! – кричал кто-то за окном. – Седни снова на солому!

Еще несколько щелчков и удаляющийся топот лошадиных копыт. Я понял, что это председатель распределяет людей на работу, гарцуя вдоль деревни на жеребце и постукивая кнутовищем в окна. Тут же вспомнилось, как года три-четыре назад, этот самый председатель положил глаз на мою красивую мать и, получив отказ, стал посылать ее на самые тяжелые работы. За месяц-два мать похудела и почернела лицом. В глазах у нее появилась не проходящая тоска. И дед, каким-то образом узнав про это, ходил к Разуваеву на беседу. Что он ему говорил в столь жуткое время, когда человека при малейшем недовольстве начальства могли раздавить и морально, и физически, – неведомо. Но преследовать матушку Разуваев перестал. Скорее, струхнул под угрозой деда сообщить его дебелой, скорой на рукоприкладство, жинке. Ее, рыжеволосую, крупную и языкастую, по слухам, только и побаивался председатель, да еще, может быть, районного начальства, с которым – не утаишь очевидное в деревне – у него все было в ладу. Баб одиноких было не сосчитать, зачем нарываться на скандал. Отмахнула одна – лови другую. Да и хитростью его природа не обделила, не гляди что малограмотный. Войну прокантовался в председателях, матом на мате погоняя изработанных, иссохших в горестях баб…

Мысли эти отбили сон, и хотя рано еще было, чуть брезжило, лежать не хотелось. Из кухни тянуло теплом – топилась печь, и тихо шебуршала чем-то матушка, и сладко засосало вдруг грудь от этих давным-давно, с горшочечного детства, ловимых звуков и ощущений, и так потянуло меня к матери, что я не выдержал и соскользнул с кровати.