Лев Трутнев - Живи и радуйся

В один из зимних дней поправлял я заячьи петли, сбитые недавней метелью, и крупный «козел», видимо раньше кормившийся у срубленной мною осины, не заметил меня среди разлапистых сучьев и налетел шагов на двадцать. Я и поймал его на мушку. После выстрела зверь сиганул так, что перемахнул через куст тальника выше человека и скрылся. Поглядел я на свою одностволку, подул в патронник и двинулся по следу «козла». За кустом – яма в снегу, продавленная рухнувшим с высоты зверем, и алые бисеринки крови. Забила меня коварная дрожь, взволновала неудержимо. Едва нашел я в кармане патрон с картечью и, не чувствуя тяжелых лыж, дал ходу по горячему следу. Перед глазами только он – этот след, подсиненный тенями, с красными ягодками крови. Вымахал я на опушку, а след через поляну в соседний колок потянулся. Я знал, что тот лесок небольшой, хотя и плотно заросший ивой, круглый, лишь в одном месте заканчивается «горлышком». Ясно было, что зверь, скорее всего, этим «горлышком» и покатит дальше. Наперехват! Забил воздух грудь – не выдохнуть, а снег ослепил. Но пропахал я борозду по поляне, сунулся под первое дерево у начала «горлышка» и стал хватать ртом холод, чтобы выгнать из легких излишек кислорода и успокоиться. Тут и зверь мелькнул за кустом рыжеватым боком. Одностволка нацелилась на этот куст. Рыжее пятно колебалось за чащей шагах в десяти. Мушка легла точно на него, но что-то удержало палец на спусковом крючке, какой-то таинственный сторожок не дал ему согнуться. На миг, на некую долю секунды! И в этот момент из-за куста показался человек в рыжей лисьей шапке – дед с соседней улицы. Меня словно пружиной сжало: ну не шевельнуться, не вздохнуть. А дед увидел меня и спросил, чего я тут сижу. Едва разжал я зубы, чтобы объяснить, что к чему.

– А я ивнячка пришел подрубить, – сообщил он, – короб доплести надобно, а запасы кончились…

Еще мы перекинулись несколькими фразами, и дед, бывший на волоске от смерти, пошел в лесок, к тальникам, а я в обход колка, все еще слабея от жуткого, пронизывающего оцепенения…

Ну а «козел» завалился на опушке колка, за первыми же кустами.

Отойдя от жуткого потрясения, связанного с последней охотой, я дня через три снова наладился в зверовые угодья. Нацепил лыжи на валенки – и в лес, через долгий степной разъем. Минут пять хода, и серые дворы деревни размазались на фоне ближнего леса. И вот она – морозная тишина! Гляди и слушай!

На краю степного раздолья белел заснеженной макушкой стог сена, и под его вислыми очесами я заметил какое-то пестро-серое шевеление. Косули! Заваливаясь в приседе на сторону, я двинул свои тяжелые, глубоко давящие снег лыжи в ивняки, прячась за темные коряжины плотных кустов. Сразу стало теплее. Крепкий зимник хотя и жег щеки, но не осиливал их выбелить, а тут и вовсе волна горячки окатила с головы до ног. Да так, что дрожь встряхнула мышцы.

До стога было порядочно и с какой стороны не глянь – ни кустика, ни бурьянов, за которыми можно было прятаться, скрадывая чутких косуль. Гнись не гнись, а сторожкие звери не зоркостью, так чутьем тебя уловят или на слух, и облизнешься, сгоняя сухоту с губ, глотнешь комок слюны вместе с морозцем. А «козы» мелькнут белым надхвостьем и сгинут, будто их и не было.

Выход один: подбираться к зверям с обратной стороны, с приозерья, навстречу ветру, чтобы стог закрывал мне косуль, а им – меня. Но для этого надо проломать больше километра снежной целины. А ветер жгуч, а лыжи тяжелы… Да разве это меня могло удержать!

Мороз заклевал в самую слабину – кончик носа, кинул на брови куржачек, но я упрямо двигал струганные топором лыжи, сминая крупчатый снег. Медленно, очень медленно огибала кривая моя лыжня приметный стог по большой дуге, силенки таяли, дыхание рвалось, а тут еще под грудью засосало – уходя из дома, я наскоро съел пару холодных картошек и все.

Щетинился чернотой лес, размываясь в потускневшем горизонте, упруго прокатывался через меня посвежевший ветер, размягчив сухую студеность воздуха, и стог мало-помалу закрывал большую половину лесного отъема, из которого я начал прокрадываться в степь. И хотя совсем духу не стало хватать двигаться внаклонку, в полуприседе, сторожась, косуль я не видел. Они трясли сено там, на лесной стороне стога, и это горячило, подтягивало силы…

Наконец стог совсем погрузнел, заслонив разводами боков весь ближний лес, и я заметил лопоухую головку косули, высунувшуюся из-за вислых лохмотьев сена, и замер в приседе. Выбеленная временем моя фуфайка мало отличалась от устаревшего снега, но голова сторожевого зверя торчала из-за стога в неживой неподвижности. Не больше двухсот шагов отделяло меня от косуль – далеко для выстрела даже крупной картечью. Стыли пальцы рук, лицо, дрожали колени, но я сидел как истукан. Прошло не менее пяти минут, пока косуля, убедившись в чем-то своем, вновь принялась выбирать нужные ей стебельки сухих трав. И я наддал, держа ружье наготове, запахал снег на пределе возможностей, не ощущая уже ни стылого ветра, ни удушающего захлеба, ни тяжести лыж. И стог вроде двинулся мне навстречу, совсем закрывая пространство впереди, и тут же из-за него высыпали косули, не меньше десятка, считать их было некогда. Мушка отделила от всех наиболее крупного зверя – выстрел колыхнул перед глазами стог, взвившихся в прыжках косуль… На снегу, где они стояли, – никого. Неужели в горячке смазал? Огромными прыжками звери уходили к лесу. С тоской, с затихшим в ознобе сердцем, пожирал я глазами убегающих косуль, и вдруг заметил, что одна из них приотстала, тяжелее оседая в пружинистом подскоке, и показалось, что это как раз тот, крупный «козел», в которого хлестанула картечь.