Лев Трутнев - Живи и радуйся

Следователь в военной форме без знаков различия спрашивает Петра: «На какую разведку работал? Когда завербован?» И в таком духе. Петр, ясно, всё отрицал. Начали избивать до потери сознания, прислоняли к железной печурке голым телом, а потом бросали в сырой и холодный карцер. Никаких передач, никаких свиданий с родными. Враг народа и всё! Потом один из следователей сказал ему потихоньку: «Я, – говорит, – знаю, что ты не виновен, но сейчас такое время сложное, а на тебя поступил донос, и свою правоту ты не докажешь. Подпиши бумагу и на суд, а так не выживешь здесь – забьют до смерти и спишут на слабость здоровья…» А в той бумаге написано: «Я работал на заграницу и так далее…» Прикинул всё Петр и подписал… – Матушка задумалась, опустила руки на колени.

– Ну и что дальше было? – поторопил я её.

– А дальше, вскоре после ареста Петра, взяли и его брата Николая и Емельяна. Федор Сысоев тогда уже был женат и жил отдельно, в примаках, – его не тронули, а Ивану Сысоеву еще и восемнадцати не было. Поплакала я ночи две, да «плетью обуха не перешибешь» – кто? где? за что? Ни слуху ни духу. И ничего не добьёшься. «Не велено!» – весь ответ. Я с тобой на пароход и в Омск, а оттуда – сюда, в деревню.

Почти год держали мужиков на следствии, да повезло – отпустили. Емельян пришел в марте: наголо бритый, худой, пасмурный. До конца лета мы жили здесь, поправляли его здоровье, а потом снова разлука: военкомат направил отца на шестимесячные курсы красных командиров. Перед отъездом он решил навестить Крупиных – деда с бабкой и родню, какая осталась, и отправился пешком в Крупянку. До неё от нас километров пятьдесят. После рассказывал, что в Крупянке он перво-наперво спросил, где живут Крупины, и сразу к ним. Бабка что-то делала в палисаднике, увидела человека с портфелем и заторопилась в дом – раскулачивали их, вот она и напугалась. А Емельян зашел в ограду и стал расспрашивать про житьё-бытьё. Дед с бабкой к нему присматриваются – не могут понять, что к чему, не узнают. «А где сейчас Иван Крупин?» – поинтересовался он. Бабка и догадалась – кто перед ними, заплакала, обнимать кинулась. «Ушел твой батька, – говорит, – с белыми и с тех пор ни слуху ни духу…» – Матушка встала, глянула в окно. – Льет не переставая. Промочит погреб – снова без картошки останемся.

Я тоже кинул взгляд на влажные стекла, по которым сбегали извилистые струйки дождя.

– Не промочит – мы с дедушкой чуть ли ни метровый слой соломы поверху натрамбовали.

– Дай-то господь.

– Потом-то что было? – возвратил я матушку к прерванному рассказу.

– Потом Меля окончил курсы, получил звание младшего лейтенанта, подыскал хорошую работу в Омске, а тут война с финнами – его и забрали. Мы с тобой никуда и не успели выехать из деревни – ждали его возвращения. Только и пожили потом чуть больше года перед этой войной – отец главным бухгалтером устроился работать в какой-то «Рыбпром». Его даже на машине возили. Жить мы стали в «жактовском» доме на 9-й Северной, против школы десятилетки. И не плохо – до сих пор помню огромных во всю длину стола нельм, которых Емельян частенько привозил с работы. Я обжаривала их пласты на сливочном масле, и ты их ел с большим аппетитом. Была и икра…

То время я уже помнил во многих деталях. Утром, когда отец собирался на работу, я уже вставал, застилал кровать и бежал к окошку. Мне было видно, как он выходил из ограды и садился в зеленый «джипик» – рядом с шофером, и они уезжали. Я ел и принимался за игрушки…

– Не дали пожить долго той жизнью – началась новая война. – Глаза у матери потемнели. – Вот и отца ты потерял. Разве бы мы с тобой здесь сейчас были! И учился бы ты не в нашем захолустье… – Она готова была заплакать – а слезы матери я переносил с душевной болью и, чтобы отвлечь её от скорбных мыслей, решил прервать разговор:

– Дальше не говори – я сам всё помню…

В одночасье на меня свалилось столько, что голова кругом – не день и не два осмысливай, и осмыслишь ли? Всё ли примет душа или многое отвергнет? Какие вешки на будущее выставятся в памяти из услышанного? Неведомо…

Только через много лет, когда я был уже изрядно пожившим, рассказ матери получил продолжение: мне удалось разыскать Петра Сысоева. Было ему тогда уже за шестьдесят – высокий, «породистый», спокойный. Он и рассказал мне про свои дальнейшие скитания.

«Всех нас, арестованных в Зайсане, – поведал Петр Тимофеевич, – посадили на подводы и в сопровождении конвойных повезли в Усть-Каменогорск. Три дня ехали, мучаясь от холода и голода, а потом выстроили нас в ограде тюрьмы в шеренгу, и пошло-поехало: один зачитывает фамилии, а второй – статью и срок определяет: “Иванов – десять лет, Сидоров – десять”… И дальше то же самое. Дошла очередь и до меня: “Сысоев, – кричит, – отзываюсь. – Десять лет…” Попал я на Колыму, и несколько раз проходил через перегоны – это пеший этап из одного лагеря в другой километров за сто – в лютые морозы. Мы идем в зэковских фуфайках колонной, а конвоиры в тулупах на санях лежат, друг друга в охране сменяют. Зэки, которые от недоедания, тяжелого труда и холода дошли до точки, тихо падают и падают в снег. Другие перешагивают через них и двигаются дальше – оставшихся никто не подбирает. Знали, что из безбрежного того пространства, в котором на сотни верст нет живой души, никто и никуда не убежит. Так и оставались лежать обессиленные люди, умирая и застывая до весны в камень. К концу этапа от колонны оставалось меньше половины. Так раза четыре попадал – выжил, благодаря крепкой закваски. А гоняли нас туда-сюда для того, чтобы уплотнить лагеря – на всех арестантов не хватало бараков за колючей проволокой…»