Дина Рубина - Наполеонов обоз. Книга 2. Белые лошади

Стах же всем сердцем благословлял эту коричневую тупую коробку с липкой трубкой, противно пахнущей смесью нагретого железа, старого пластика, перхоти и пота (и вечно в дырочках застревали ошмётки, вылетевшие из чьих-то гнилых зубов). Чёрный пластиковый шнур перетёрся лет восемь назад, и Зови-меня-Гинзбург обмотал его синей изолентой. Шнур был довольно длинен, метра полтора, так что счастливчик Понурин, инженер-электронщик лет пятидесяти, который жил «коло тумбочки», мог утащить телефон в своё холостяцкое логово, сесть на пол, прижавшись спиной к закрытой двери, и говорить в относительном уединении. Правда, Ксения Филипповна, ответственная по квартире, возмущалась, когда телефон сбегал с поста, объясняла, что «шнур перетрётся». Завидовала и бесилась.

Но – это был Великий Прорыв на воссоединение! Драгоценное чудо под тусклой бульбой настенной лампочки. Космическая труба, на выходе которой бился и дрожал любимый голос, любимый выдох, пульсация сердца в любимой груди (левой, с крошечным горчичным зёрнышком возле розового глазка).

Свет в коридоре – «уютный», то есть ублюдочный, поэтому кажется, что и голос твой звучит приглушённо. Но это иллюзия. После начального полушёпота – всхлипа, когда там, далеко, в доме на улице Киселёва она снимает трубку и, слегка запыхавшись (сбегала по лестнице), спрашивает: «Ты?!» – его голос пробует звук, перебирает струны… готовится рассесться. Всё нутро разогревается и млеет, истекая неосуществимым желанием воплотить – сию же минуту! – её далёкий голос в тело: лицо, волосы, плечи… (он слабел, когда в мыслях спускался ниже); могучим усилием воображения выудить Дылду из потной коричневой трубки, прижать к себе, долбануть пустой трубкой о стену и не позволить вернуться в мерзкую лягушачью шкурку!!! Всё нутро его кипит, возмущаясь необитаемой пропастью между ними, бездонной дырой в сколько-то там сотен километров. Голос отвердевает и рвётся пронзить расстояние…

– Почему ты кричишь? – интересуется Дылда.

– Я – кричу?! – удивляется он. – Я – шепчу! Но судя по тому, что все обитатели квартиры: и Зови-меня-Гинзбург , и противная байковая старуха Ксения Филипповна, и Кулаковы, мать с дочкой-дауном Катюшей, и даже Понурин, который, по его словам, вообще всех в гробу видал и на всех болт забил , – деликатно попрятались по своим комнатам, – он понимает, что всё-таки кричит. Что он уже кричит, наплевав на приличия, задыхаясь, доказывая, что она может, может!.. на три дня!.. ну на два, хорошо, на два – приехать, оставив отца заботам Анны! А что (колотя кулаком по стенке): разве Анна – не дочь, чёрт побери, не такая же дочь, как ты?!

– Не кричи, ради бога, – просит она, и он слышит, вернее чувствует, как Дылда изо всех сил сдерживает слёзы. Вот опять довёл эту невинную душу – эгоист, мерзавец, скот, животное, – посмотри на свои штаны! Господи, ну что делать, когда без неё уже ничего на свете не катит…

Он съезжает по стенке на пол, и так сидит, двигая желваками и цедя разумные, по его убеждению, слова.

– Ты не понимаешь, Аристарх! Просто папка, он… никого, кроме меня, не подпускает… И слабеет, слабеет… Ты потерпи… – и умоляюще: – Потерпи! Ты же знаешь, уже недолго… – (Ну вот, добился, что она вслух произнесла, назвала своими словами это горестное ожидание!) – Папка давно не встаёт и почти не ест.

Она торопится опустить трубку, чтобы он не услышал тоненького, безнадёжного и почти беззвучного плача-скулежа, от которого переворачивается душа.

Первым не выдержал Зови-меня-Гинзбург .

Он возник посреди очередного разговора, столбом стоял перед жестикулирующим Стахом, молча ожидая, пока тот выплеснет, вывернет себя наизнанку. После чего отобрал трубку и положил её на рычаг.

– Езжай и женись, – сказал. – Женись на ней. Тебе станет легче.

Стах стоял, привалившись к стене спиной и затылком, раскидав по сторонам кулаки, – как распятый.

– Ей ещё нет восемнадцати, – огрызнулся он мрачно. Вообще, это была тайна. Зови-меня-Гинзбург даже имени Дылды не знал, не должен был знать. Но Стах уже до ручки дошёл, до той черты, когда ты готов не только телефон раздолбать, но и всё, и всех вокруг.

– Она школьница. И у неё умирает отец.

– Ёшь твою в брошь! Бедная девчонка. Отец умирает, хахаль – придурок, каждый вечер – телефонный террор.

– Кто это говорит! Человек с маузером!

– Попадёшь в психушку. Она тебя бросит.

– Гинзбург… отойдите подальше!

– Да срать-пердеть, колесо вертеть! – выдал старик своё коронное, отходя подальше – в комнату. И оттуда донеслось: – Езжай и женись!