Дина Рубина - Наполеонов обоз. Книга 2. Белые лошади

На даче у него на столе всегда лежал топор. В огороде росла грядка с маками (невестка Рива любила красные цветочки), и потому ночами время от времени туда наведывались соседские парни. Однажды ночью, услышав на огороде какую-то возню, Зови-меня-Гинзбург, прихватив топор, вышел к гостям. Внук его Горик, в то время двенадцатилетний призёр физических олимпиад города Ленинграда, мирно спавший до сей минуты, был разбужен воплями, стонами и визгом за окнами. «Я лежал и трясся, – рассказывал он Стаху лет двадцать спустя, – ко всему готовый, понимаешь? Совершенно ко всему. Но минуты через три дед вернулся, положил топор на стол – не окровавленный, это я с облегчением отметил, видимо, бил топорищем по затылкам, – сел и продолжал слушать «голоса». Я приподнял голову с подушки и робко спросил: «Кто там был?» Дед, не оборачиваясь, легко ответил: «Ерунда, гопота балует, спи… Пусть гои горят в аду».

Свою военную историю Зови-меня-Гинзбург рассказывал Стаху по-своему: скачками, отрывистым рявканьем, скрипучим кашлем, харканьем… сплошными недоговорками… Почему вообще въехал в тему? От ошеломления: буквально онемел, узнав, что Стах не только знаком с Верой Самойловной Бадаат, но и, можно сказать, вырос под её чутким приглядом.

– Хватит вопросов, колючка в жопе, – наконец буркнул Зови-меня-Гинзбург.

– Ладно, – согласился Стах, нехотя закрывая тетрадь. – Последний – можно?

– Ха.

– Что за пищеблок номер два?

– А, ну это – херня, – с облегчением отозвался Зови-меня-Гинзбург , – это просто. Фабрика-кухня, слыхал такое? Исторический факт. Первая была – на Невской заставе…

– Пищеблок номер два?

– Ну… Бетти там технологом работала. Начало тридцатых, карточная система… нормальной еды – днём с огнём. Точно как сейчас… Что жрали тогда! Как китайцы – ВСЁ. Бетти придумывала полуфабрикаты из… ты не поверишь…

– …птичьего говна?

– Вроде того: одуванчики, соя… иногда мясо – тюленье. Ну и тюльку шарашила в разной кондиции. Тюльку и хамсу.

Он пожевал принесённое Стахом из булочной «арахисовое кольцо», выждал ещё минут пять, будто вслушивался – в ощущения или воспоминания. И сказал:

– Знаешь, было вкусно…

Обычная коммуналка была, в Питере таких – тысячи, и описаны все сотни раз и в разных жанрах: трагедиях, драмах, романтических и лирических пьесах, особенно в советских комедиях, хотя, казалось бы, ничего забавного жизнь в стадном загоне навеять не может. Обстановочку тоже особо не разнообразишь: коридоры и комнаты оклеены засаленными обоями неопределённого цвета, зато ванная и уборная раз и навсегда исполнены в классическом тёмно-зелёном. В уборной на стенке – четыре штырька для бумаги, у каждого – свой. Стах переехал и вбил пятый, во избежание недоразумений.

В ванной всё по-спартански: газовая колонка и две полочки для мелочей. Все соседи – хорошие , но дешёвый шампунь, как и в общежитии, хранится в комнатах, чтоб чужие не попользовались. Сама ванна, священный общественный сосуд, потрясает воображение: вся в чёрных пятнах и натёках ржавчины, ибо пережила революцию и Гражданскую войну, НЭП и гордые пятилетки, блокаду… и вновь пятилетки. Идут неторопливые разговоры о складчине и замене; кое-где уже в домах люди так и делают, но для этого нужны государственный замах и нешуточная отвага.

Ну, и запах… – вот бы что тут сменить. Сорвать со стен старые тряпки, под которыми на полуметровых гвоздях развешаны лысоватые лисьи шубы и довоенные драповые пальто. Выкинуть с антресолей перевязанные пачки старых газет. Выбросить, наконец, галоши и ботики времён борьбы с космополитизмом – словом, выкорчевать корень этого застойного, с пыльной нотой дешёвой бумаги запаха преющих тряпок и едкого старья.

Едой, кстати, не пахло – кухня находилась в самом конце коридора, в дальнем углу: старая плита, раковина с отбитой эмалью, в которую с пушечным грохотом бьёт струя из крана… Обедали в комнатах, унося кастрюли с супами и сковородки с котлетами каждый в свою нору. Комнаты – вот где пахло едой. Тем более и холодильники уже держали каждый у себя, и тумбочку с непременным электрическим чайником на ней – технический прогресс, хочешь не хочешь, проникал в неизбывно затянувшееся коммунальное бытие.

Но главное, что изменилось в судьбе Стаха, в самом градусе жизни: ежеминутная возможность услышать Дылду. Телефон в квартире! Он стоял на облезлой колченогой тумбочке, ровно посередине длинного общего коридора, чтоб каждому бежать примерно одинаково. Тумбочка шаталась, аппарат кренился и съезжал в минуты бурных дебатов или пылких скандалов, иногда падал, и тогда от него откалывались и крошились под ногами кусочки типа окаменелой глины. И вечно вокруг на полу валялись обрывки бумаги с чьими-то телефонами и адресами, и вечно кто-то замусоленным огрызком карандаша записывал что-то на обоях, и тогда неприятная старуха Ксения Филипповна кричала на кухне, что она, как ответственная по квартире, вообще кое-кому запретит пользование телефоном, раз обои портют.