Дина Рубина - Наполеонов обоз. Книга 2. Белые лошади

Короче, татарин Гинзбург многократно бежал из самых разных лагерей. Три пули, настигшие его в разное время, вели себя тоже по-разному. Одна угодила в плечо – он сам на каком-то хуторе выковырял её прокалённым в огне сапожным шилом; вторая (уже во время другой погони) прошила бедро и улетела в поля; третья до сих пор сидела в икре правой ноги, и потому он прихрамывал.

(Тут самое время заметить, что татарин Гинзбург физически был таким здоровым, таким, в сущности, бугаём был, что его фантастическая выживаемость в лагерях не казалась Стаху необъяснимой. Достаточно сказать, забегая вперёд, что за пять минут до смерти Зови-меня-Гинзбург рукой закрутил на стиральной машине шайбу шланга так, что потом внук его Горик раскручивал её плоскогубцами. А Горик, между прочим, был мастером спорта по вольной борьбе.)

Словом, в побегах из лагерей удача напрочь его оставила. Вернее, наподдав ласковой ногой под зад, сначала отпускала его восвояси, после чего, будто забавляясь, накидывала удавку на шею и волокла назад. Каждый раз, выловив в лесах, его отправляли всё дальше, пока наконец он не очутился в лагере где-то на Украине, откуда уже его угнали в Германию.

Там он работал батраком на фермах, и тоже успешно сбегал, выдавая себя уже не за татарина, а – в зависимости от местностей, где оказывался, – то за баварца, то за саксонца. Время от времени предпринимал радикальные шаги по пресечению «этой комедии». Например, вешался. Но тоже – неудачно: видимо, в Германии, терпящей к тому времени одно поражение за другим, в негодность приходила не только военная машина тысячелетнего рейха, но и обычные верёвки, сгнившие за зиму в сарае.

Освободили его американцы.

В принципе, он мог бы уехать в Америку, но решил вернуться в Советский Союз.

Когда, много лет спустя, Стах задумывался – был ли Зови-меня-Гинзбург умным человеком, он всегда спотыкался об этот поступок. Спрашивал у внука его, Горика, Горация Гинзбурга, начальника диспетчерской связи аэропорта Бен-Гурион: зачем дед вернулся, что за помешательство? Гораций говорил: заскучал по бабушке. Пойми: она ведь понятия не имела, что дед не погиб на «Невском пятачке», а жив-здоров и мускулы нарастил чугунные, в работе-то на свежем немецком воздухе. Зато потом ей тоже было куда прогуляться, потому что, когда дед вернулся, он, не попав домой, прямиком отправился в лагерь под Нижний Тагил («у нас пленных нет, у нас только предатели»), – где и стал успешно подыхать по-настоящему, ибо советские лагеря были покруче немецких, этого он не учёл.

Убивали его там много раз – из-за склочного характера. Живот, плечи, горло его пересекали разной плотности и длины канатные, нитяные и даже кружевные шрамы. А спустя три года принялся он подыхать уже всерьёз, не желая вновь «ломать комедию»: то есть попросту отказывался от пайки, надеясь заморить себя до смерти – наконец. Когда его уже переправили в лагерный медпункт помирать культурно (тяжёлый человек, мусульманин, пищу нашу не принимает, перевоспитанию не поддаётся) – на него там наткнулась – кто бы мог подумать? – Верочка Бадаат, старинная подружка и кузина его жены Бетти. Верочка досиживала свой второй срок, у начальства пользовалась авторитетом и потому третий год кантовалась в придурках в лагерной больничке. Увидев доходягу-зэка, поразительно похожего на Моисея Гинзбурга, она застыла над анкетой Мусы Алиевича Бакшеева, размышляя, как быть.

Она-то и попросила «вольняшку»-доктора дать телеграмму своей кузине Бетти, из которой та выяснила, что муж её Моисей жив, с чем и стала собираться в дорогу. Далее сведения туманно расплываются, являя какие-то загадочные мизансцены при вечернем, а то и ночном освещении. То, что Мусу Бакшеева Верочка возродила к жизни, подкормила, встряхнула – это понятно, а вот каким преступным путём и в виде какого трупа удалось его выкупить и вывести (или вынести?) за ворота лагеря – тем самым увенчав победой последний побег легендарного беглеца, – так и повисло в воздухе, и ни за какие коврижки Зови-меня-Гинзбург не отзывался на въедливые вопросы.

Интересно, кого он – в наши-то дни – боялся подставить!

Потом уже, после реабилитации, ему присылали какие-то медали – как и положено человеку его возраста. Он отрывал их от планки и бросал в алюминиевую проржавелую банку. Вообще, был жутким мизантропом: совсем уже в старости месяцами жил на даче, что на станции Дунай, целыми днями сидя в душегрейке и по старой советской привычке слушая вражьи голоса: «Голос Америки», Би-би-си, «Немецкую волну». После каждого репортажа говорил удовлетворённо: «Пусть гои горят в аду». Между прочим, в старости оставался абсолютно здоров, но выглядел абсолютно чокнутым; даже близкие родственники – брат Лазарь, сын, невестка и внук – считали его неуправляемым и опасным.