Дина Рубина - Наполеонов обоз. Книга 2. Белые лошади

– Так вот, насчёт третьего тома. В тот же день – и вся пикантность, всё волшебство истории именно в потрясающей синхронности событий! – диспетчер опять передаёт: «улица». Вызов на сей раз от милиции. Когда менты не хотят пачкаться, они вызывают неотложку. Тут надо пояснить, что водитель наш, Федя, бывший афганец, чистюля какой-то сверхъестественный. У него занавески в машине жена вышивает крестиком, еженедельно их стирает-выглаживает, бережёт, как брюссельские кружева. Бывает, только соберёшься в машину лезть, Федя орёт: «Ноги, сволочь!..»

Ну, лады: приезжаем по вызову на улицу Бармалеева. В огромной луже у пивного ларька отдыхает ханыга: практически весь в воде, рожа только выступает над поверхностью, и парок из ноздрей – дышит; значит, до известной степени тоже контр-адмирал. Грязный, обоссанный, облёванный, мокрый… описать я не в силах.

Короче, надо забирать этого водяного, сдохнет он тут, замёрзнет или в луже захлебнётся. А Федя в ужасе: «Ко мне в машину?! Это чмо болотное?! Да я вас всех…» – и далее непроизносимо.

Всё-таки подняли, погрузили бездыханное тело на носилки, уже и сами все грязные и вонючие. Но мы ж гуманисты, мы – скорая помощь . Вдвигаем носилки внутрь, едем… А этот паря наш вдруг очнулся, оглядывается, тянется к священной занавеске и… высмаркивается в неё. Ну, Федя тут просто сознание потерял за рулём. Не знаю, как мы не перевернулись. Всё, говорит, теперь тебе точно…!!! – и далее ни одного произносимого слова. И если бы ханыга был в сознании, то ему бы захотелось обратно в лужу. Останавливает Федя наш катафалк, обегает его, с грохотом вываливает носилки, хватает «расширитель диагноза» и начинает со всех сторон огуливать пациента. И главное, всё ему мало, всё мало… Мы с доктором Оксаной Борисовной тоже вываливаемся из машины, орём, пытаемся Федю образумить, умолить… хватаем за руки, подставляем собственные бока… Каждому достаётся от нашего «расширителя»; лично у меня синяки три недели держались! Вокруг народ собрался, интересуется: кого так страстно убивают врачи неотложки? Наш ханыга, серьёзно избитый Федей, валится нам на руки совершенно уже готовый к стационару, и даже непосредственно к погребению… И в этом мельтешении рук и ног, в сверкающем колесе дубинки, из глубин пациента выпархивает – внимание! – дивная тропическая бабочка: марка! на третий том! того самого собрания сочинений Пушкина!!! Угадайте, кто подобрал в грязи эту марку, и куда она перекочевала в качестве трофея…

От этой дурацкой, художественно обработанной им истории Дылда почему-то расплакалась. Хохотала-хохотала… и заплакала.

– Ты что?! – растерялся он; вполне допускал, что она плачет над участью ханыги. Но Дылда кивнула на отца, проговорила:

– Смотри, папка улыбается. Впервые за последние два месяца. Это всё ты… ты…

Папка и в самом деле улыбался. Тут и качественный морфин подействовал, и радовался он красно-жёлтому солнышку почти забытой веранды, и дочкой любовался – видел же, как она счастлива, что Аристарх приехал. Этот парень рос на его глазах, сколько там было детям, когда они подружились – лет одиннадцать-двенадцать? И вот такая крепкая оказалась дружба, думал он в мягком рассеянии боли, и какой же он молодец, Аристарх, что выбрался, и руки у него хорошие, сильные – руки настоящего доктора!

Но Стах – будто ему вдруг надоело веселить обоих и в одно мгновение он устал, даже осунулся – подался к креслу, в котором полулежал больной, и (забыв все приготовления, все отрепетированные слова и интонации, все правильные «подъезды и подходы», все уверения…) – выпалил:

– Пётр Игнатьевич! А ведь я приехал просить руки вашей дочери Надежды.

Настала тишина, в которой хрустнул – как выстрелил – обод бамбукового кресла-качалки под Дылдой. Она вскочила: ошеломлённая, ладони мечутся вдоль тела, бестолково оглаживая юбку… Не ожидала, подумал Стах, и тоже поднялся, не отрывая взгляда от её побледневшего лица. Она рванулась – сбежать, но он перехватил её локоть, с силой потянул на себя, притянул к себе, обнял – впервые перед отцом – и заставил рядом стоять.

– Как – руки́?.. – растерянно пробормотал Пётр Игнатьевич. – Какое там, ведь она – девочка, девочка… Аристарх, ты что это… Вас не распишут.

– Пока не распишут, – согласился Стах. – Но обвенчают. Я ездил сегодня в Холуй, в Троицкую… Договорился с батюшкой: завтра в десять. – Он повернул к ней голову, твёрдо повторил в самые глаза её, в золотые спинки пчёл: – Завтра, в десять… Просто я хотел, Пётр Игнатьевич… хотел, чтобы вы знали, поверили: с вашей дочерью всё будет хорошо. Она станет мне женой… – он сглотнул, и завершил фразу неловко, как в старых романах: – До могилы. А я ей – мужем. Вот. И это ничто не изменит. И никто! Это как… жизнь и смерть. Благословляйте, Пётр Игнатьевич, деваться вам некуда.